«Девятнадцатый век» М. Волошин

I

Его отец был гордый, умный
Старик. Вполне аристократ,
Любивший образ жизни шумный
И дрессированных солдат.
Любивший роскошь и почет,
Игру ума и блеск острот,
Искусство, знанье и свободу,
Но не дававший их народу.
Его считали атеистом,
Но атеистом не был он:
Философ, скептик и масон,
Он был, скорей всего, деистом.
Поклонник знанья и манер, –
Его оракул был Вольтер.

II

Он жизнь свою окончил крахом,
Подобно многим из людей,
И разлетелись, стали прахом
Обломки царственных затей.
Необычайные явленья,
Отца согнавшие во гроб,
Ребенка слабого рожденье
Сопровождали. Гороскоп
Руссо с Вольтером составляли,
Им Кант немного помогал,
И Шиллер гимн ему слагал,
Неоконченное. Наброски 525
И сказку первую (едва ли
Ее тогда он понимал)
Ему сам Гёте рассказал.

III

Та сказка «Фауст». Так в начале
Его великую судьбу
Явленья эти предвещали,
Но предвещали и борьбу.
И в самый миг его рожденья
Сиявший золотом дворец,
Где умирал его отец,
Объяло пламя разрушенья.
И знамя красное свободы
Подняв высоко над толпой,
Порабощенные народы
Туда ворвались. Их толпой
Был унесен ребенок-сын
В водоворот людских пучин.

IV

Его судьбой толпа играла,
И Революция сама
Его кормилицею стала.
И грудью собственной она
Ребенка чуждого вскормила;
И эта пламенная грудь
Его согрела, возродила
И сил дала на трудный путь.
Она, как мать, его ласкала
С безумной нежностью в очах,
Его качала на руках
И Марсельезу напевала.
И колыбельной песнью был
Ему тот гимн народных сил.

V

Но скоро был наставник новый
Ему судьбой капризной дан.
Солдат упрямый и суровый,
Матреубийца и тиран,
Сын Революции Великой,
Умевший твердо управлять
Народной массой полудикой
И буйным силам выход дать.
И легковерные народы
Сдержав железною уздой,
Он успокоил их войной
И бедным призраком свободы.
Свою же собственную мать
Велел подальше он убрать.

VI

Он был его молочным братом
И сам судьбу его решил:
«Ребенок должен быть солдатом»,
И тот, едва еще ходил,
Как приступил он к воспитанью:
Велел команду исполнять
И обучал маршированью.
Ребенка стала занимать
Такая жизнь. Его игрушки
В то время были барабан,
Труба, знамена разных стран
И каски, ружья, сабли, пушки.
Он, как мы все, – ни дать ни взять
Любил в солдатики играть.

VII

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(Еще не написана. Но по общему смыслу необходима).

VIII

Он рос и общее вниманье
К себе невольно привлекал,
Хотя не раз в негодованье
Почтенных старцев повергал
Своими играми, скачками,
Своим отсутствием манер
И неуместными словами.
Они в нем видели пример
Дурного тона и влиянья.
Сам дядька был с ним очень строг,
Его наказывал, чем мог,
И шло так дело воспитанья
(Не знаю, в пользу иль во вред)
Вплоть до четырнадцати лет.

IX

Уж раньше дядьки эти, или
Душеприказчики отца
Его покойного, решили,
Что это длится без конца,
Что им – опекунам присяжным –
Пора к рукам его прибрать
И, приступив к реформам важным,
Решили дядьке отказать.
Тут инцидент один случился:
Он отказался уходить.
Пришлося силой удалить:
Ушел, потом опять явился,
Прогнали снова, и тогда
Исчез он вновь и навсегда.

X

Итак, в системе воспитанья
Произошел переворот.
Теперь иные истязанья
Ему готовились. И вот,
Чтоб толковать о перемене
И обсудить вполне предмет,
Опекуны собрали в Вене
Педагогический совет.
И там пришли они к решенью,
Что все влиянья прежних лет
Приносят наибольший вред
И подлежат искорененью.
Ввиду чего был отдан он
В один закрытый пансион.

И он широкими глазами
На мир испуганно глядел,
А мир, повитый облаками,
В осенних сумерках синел.
«И было время, час девятый».
Всё тихо было. И сквозь сон
Лишь бред Италии распятой
Во мгле унылой слышал он.
Да чьи-то слышались рыданья
У одинокого креста,
Где умирали красота
И мысль, и слово, и сознанье.
И в этот страшный крестный час
Сверкнул огонь – и вдруг угас…

Он создан был из тьмы и света,
Великим гневом потрясен,
Как раскаленная комета
В стране туманов вспыхнул он.
Погрязших в будничных заботах
Он испугал, он ослепил –
И вдруг угас в гнилых болотах
Восставшей Греции. Он был
Одним могучим воплощеньем
Протеста личности.

У слова две великих силы –
Негодование и смех.
Они разят, как меч Атиллы,
Разврат и пошлость, зло и грех.
И если гневу как помеха
Сам стих послужит, может быть,
То против буйной силы смеха
Ничто не сможет защитить.
Когда огнем негодованья
Искоренить живой порок
Не может пламенный пророк,
То в буйном вихре ликованья
Приходит песня к ним – и он
Навеки смехом заклеймен.

И в этих песнях, где звучали
И жёлчный хохот, полный слез,
И бодрый гимн, и стон печали,
И недосказанный вопрос,
Для юной мысли мир прекрасный
Разверзся в ярком блеске звезд
И в ней зажег еще неясный,
Еще не сознанный протест.
И как сквозь дымку покрывала
Пред взглядом умственных очей,
В сияньи радостных лучей
Виденье той пред ним вставало,
Кого он в юности считал
За свой бессмертный идеал.

Тот образ, смутный и неясный
Его любовью первой был.
И чары юности прекрасной
Ему он свято посвятил.
Он слил в нем лучшее, что стало
Его природой: ум отца,
Революцьонное начало,
Листы лаврового венца
И бесконечные походы,
И шепот дальней старины,
И философию, и сны –
Всё в чистом образе свободы
Он мыслью творческою слил
И первой страстью полюбил.

И стал он юношей. И стали
Бродить в нем признаки весны,
Но перемен не замечали
В нем лишь одни опекуны.
Они совсем не замечали
Что сквозь цензурные тиски
Уж мысли новые сверкали,
Что стали ветхи и узки
На муже детские одежды,
Что из-под временных заплат
Живые мускулы глядят,
И всё лелеяли надежды,
Что целый век и весь народ
Ребенком в землю и сойдет…

Да! Много вас – компрачикосов
Свободной мысли. Сколько зла,
Каких пороков и вопросов
В нем эта жизнь не родила.
В какие цепи вы сковали,
Какими пытками терзали
Его вы мысль. И, может быть,
Источник жизни замутить
Вам удалось. Хотя казалось,
Что он окончил как герой
С врагом своим неравный бой,
Но только в старости сказалась
Та ломка и та трата сил,
С которой вас он победил.

То было радостное время,
Когда в Европе молодой
Идеалистов юных племя
Явилось шумною толпой.
Ничто им трудным не казалось.
Их мысль, как пряди их волос,
Победоносно развивалась.
На каждый заданный вопрос
Они ответ найти желали
Не в небесах, а на земле.
В аудитории Мишле
В немом восторге замирали.
И шум победный их знамен
Уже звучал со всех сторон.

В College de France лились потоки
Горячих мыслей. На земле
Явились новые пророки:
Кине, Мицкевич и Мишле.
И всех племен и всех наречий
В Париж стекалась молодежь
Послушать огненные речи.
Ее охватывала дрожь
При чудном имени «Свобода» –
И зрела в недрах городов
Дружина будущих бойцов,
«Освободителей народа».
То было время (странно это),
Когда Германия слыла
Страной безвольного Гамлета,
В ней философия цвела,
А не наука истребленья.
В ней был поэт и не один;
В то время центром просвещенья
Был скромный Веймар – не Берлин.

К ногам возлюбленной Свободы
Все силы духа он сложил…
Он для нее трудился годы,
Страдал, боролся и любил.
Но, как Иаков у Лавана,
Опекунами сделан он
Был жертвой наглого обмана:
Когда он, счастьем упоен,
Сорвал с невесты покрывало…
Мечты рассеялись как дым –
То не Свобода перед ним,
А Конституция стояла…
Любовь, мечты, труд стольких лет
Всё был один наивный бред.

Плоды фантазии прекрасной,
Порывы юношеских грёз!
Вас вихрь холодный и ненастный
Сломил, развеял и унес.
Так вслед за сломанною розой
Уходит робкая весна,
Когда пустой и мутной прозой
Обдаст житейская волна.
И иногда потом – случайно
Средь «трезвых» мыслей и идей
Мелькнут виденья прежних дней –
Мелькнут и прочь уходят тайно,
Как трепет жизни молодой,
Как тихий звук во тьме ночной…

Под белой тканью покрывала
Она, сокрыта от людей,
В Египте некогда стояла
И «тайна» было имя ей.
В Элладе в виде человека
Она изваяна была.
И глыба камня ожила
В объятьях пламенного грека.
И пал он ниц пред ней – святой
Обожествленной «красотой».
Израиль тоже в дни иные
Ее прихода ожидал
На землю в образе «Мессии».
Железный Рим отождествлял
Всё то, что сделал он когда-то
В единой творческой мечте.
Другие верят, что распята,
Она страдала на кресте.
Со взглядом, полным детской ласки,
Суровый рыцарь едет вдаль
Святой отыскивать Грааль.
Она же спит в немецкой сказке,
Спит много лет и только ждет,
Когда возлюбленный придет.
Так, в вечной смене расстояний,
Эпох и наций, человек
Давал ей тысячи названий
И новых форм. Но прошлый век
Ее любовно звал «Наукой».

. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Теперь он стар. Уж скоро минет
Ему сто лет и он умрет.
И жизнь на поле мира двинет
Ряд новых мыслей и забот.
Но он всё грезит, как когда-то,
В период веры молодой.
Так схож печальный блеск заката
С победной утренней зарей.

<Декабрь 1898 г. – август 1901 г., Москва, Вальдемоза>

«Неоконченное. Наброски»