«Пламя мира» К. Бальмонт

1

Мы говорим, но мы не знаем,
Что есть воистину любовь.
Но если ты овеян раем,
Свое блаженство славословь.

И если взят ты поцелуем,
Что вот поет в твоей мечте,
Ликуй, – мы все светло ликуем,
Скользя на призрачной черте.

И та черта вдвойне прекрасна,
Затем, что тает, чуть представ.
Весна – пожар, душа – всевластна,
Красивы зори в море трав.

2

Помню я, в моей счастливой детской
Пела птичка, не синичка, канареечка.
Я простой мальчонка был, не светский,
Был зверенком, – у зверенка есть лазеечка.

Я смотрел на луч на половице,
Как в окне он по-иному паутинится,
Как лампадка теплится в божнице,
Как в углу ручной мой еж лежит, щетинится.

Целый мир мне – малая кроватка,
Я зажмурюсь – свет в глазах играет красками,
Пляшут искры, все во мне загадка,
Каждый шорох шепчет тайну, манит сказками.

Там в саду жужжать не перестанут,
Точно струны, шмель тяжелый, пчелы с осами.
В кладезь вечный миги эти канут,
Месяц страсти встанет красный над утесами.

Правят миром страшные Старухи,
И давно уж не звенит мне канареечка.
Но любил я так – как любят духи,
Ах ты, птичка-солнцеличка, златофеечка!

3

Тринадцать лет! Тринадцать лет!
     Ужели это много?
Звучит напев, играет свет.
Узнать любовь в тринадцать лет!
     Скажите, ради бога.

Тринадцать лет! Тринадцать лет!
     Ужели это мало?
Ведь вдвое – жизнь, когда – поэт,
И вдвое – мысль, и вдвое – свет,
     И пенье крови – ало.

Товарищ раз пришел хмельной,
     И не один, а с нею.
Ее оставил он со мной,
Уйдя, зажег весну весной,
     И вот я пламенею.

Но кто ж та странная была,
     Кого я обнял сладко?
Она была, как мысль, светла,
Хоть прямо с улицы пришла,
     Гулящая солдатка.

Но вот, хоть мной утрачен счет
     Всех дрогнувших со мною,
Все ж стих мой верный воспоет
Того, с кем первый пил я мед,
     Кто дал припасть мне к зною.

О, страх и сладость – вдруг упасть
     С горы крутой, робея!
Восторг – впервые ведать страсть,
И цельным быть, и быть как часть,
     Тесней, еще теснее!

Достоин любящий – венца,
     И волен соколенок.
И с нежной бледностью лица
Она шептала без конца:
     «Мой милый! Мой миленок!»

Тринадцать лет! Тринадцать лет!
     Мы в это время дети.
Но вот, чтоб ведать этот свет,
Готов я встретить пытку бед
     Тринадцати столетий!

4

     Я узнал твой тонкий очерк в дни пленительные, –
Дни июня, мгла расцвета нежной рощи и сердец, –
     В наши северные сумерки медлительные
Я любил тебя, был юный, обожал и был певец.

     Кем была ты, чем была ты, чаровательница?
Тонкой девушкой невинной и блудницею ночей?
     Что ты пела? Что ты смела, пламедательница?
Поцелуй в твоем был взоре, поцелуй горячий, чей?

     Вешний лес, еще застывший, жив подснежниками,
Снег растает, с днища прахов пламя выбросит цветы.
     Нам судьба в любви велела быть мятежниками.
Где бы ты мне ни явилась, счастье можешь дать лишь ты.

     Я издревле плавал в безднах за сокровищами,
Уплывавшими в мечтанье, в посмеянье кораблю.
     Слава, смелый, путь избравший – быть с чудовищами!
Слава тайне всех созвездий! Слава той, кого люблю!

5

Лишь между скал живет орел свободный,
Он должен быть свиреп и одинок.
Но почему ревнивец благородный
Убил любовь, чтоб, сократив свой срок,
Явивши миру лик страстей и стона,
Ножом убить себя? О, Дездемона!
Пусть мне о том расскажет стебелек.

A если нет, – пускай расскажет Этна!
Падет в солому искра незаметно,
Рубином заиграет огонек,
Сгорят дома, пылает вся столица,
Что строил миллион прилежных рук,
И, в зареве, все – шабаш, рдяны лица,
Тысячелетье – лишь напрасный звук,
Строительство людей – лишь тень, зарница.
Есть в Книге Книг заветная страница,
Прочти, – стрела поет, ты взял свой лук.

Убийство и любовь так близко рядом.
Хоть двое иногда десятки лет
Живут, любя, и ни единым взглядом
Не предадут – в них сторожащий – свет.
И так умрут. И где всей тайны след?

В лучисто-длинном списке тех любимых.
Которые умели целовать,
Есть Клеопатра. На ее кровать
Прилег герой, чья жизнь – в огне и в дымах
Сожженных деревень и городов.
Еще герой. Миг страсти вечно-нов.
Еще, еще. Но кто же ты – волчица?
И твой дворец – игралищный вертеп?
Кто скажет так, тот глуп, и глух, и слеп,
Коль в мире всем была когда царица,
Ей имя – Клеопатра, знак судеб,
С кем ход столетий губящих содружен.
Ей лучшая блеснула из жемчужин,
И, с милым растворив ее в вине,
Она сожгла на медленном огне
Два сердца, – в дымах нежных благовоний,
Любовник лучший, был сожжен Антоний.

Но где, в каком неистовом законе
Означено, что дьявол есть во мне?
Ведь ангела люблю я при луне,
Для ангела сплетаю маргаритки,
Для ангела стихи свиваю в свитки,
И ангела зову в моем бреду,
Когда звездой в любви пою звезду.
Но жадный я и в жадности упорен.
Неумолим. Все хищники сердец –
Во мне, во мне. Мой лик ночной повторен,
Хотя из звезд мой царственный венец.

Где нет начала, не придет конец,
Разбег двух душ неравен и неровен.
Но там, где есть разорванность сердец,
Есть молния, и в срывах струн – Бетховен.

6

Ты видал ли дождь осенний, ты слыхал ли, как шуршит он, как змеится без конца?
Темной ночью нам не спится, ты слыхал ли темной ночью, как струится дождь небес?
Ты считал ли, расскажи мне, ты считал ли слезы сердца, что не знают слез лица?
Темной ночью ты узнал ли, темной ночью, сколько в сердце жгучих слов и тьмы завес?

7

Я был на охоте в родимом болоте,
     И выследил пару я птиц.
Красивы все птицы в веселом полете,
     Красивы и падая ниц.

И вот я наметил и в жажде добычи
     Красивую птицу убил.
И тотчас же вздрогнул от жалобы птичьей!
     К повторности не было сил.

А быстрая птица, той птицы подруга,
     Совсем не боясь палача
И все сокращая очерченность круга,
     Летала, забвенно крича.

Мне стало печально от жалобы птичьей,
     И дважды я поднял ружье.
Но сердце той птицы, излитое в кличе,
     Сцепило все сердце мое.

И вот, не воззвавши крылатого друга,
     Поняв, что убита любовь,
Красавица ветра, любимица юга,
     На кровь опрокинула кровь.

Взнесенная птица, с пронзительным криком,
     Сложила два белых крыла
И пала близ друга, – в молчанье великом, –
     Свободна, мертва и светла.

8

Видение, похожее на сказку:
В степях стада поспешных антилоп.
С волками вместе, позабыв опаску,
Бегут – и мчит их бешеный галоп.

И между них проворно вьются змеи,
Но жалить – нет, не жалят никого.
Есть час, – забудешь все свои затеи,
И рядом враг, не чувствуешь его.

Превыше же зверей несутся птицы,
И тонет в дыме – солнца красный шар.
Кто гонит эти числа, вереницы?
Вся степь гудит. В огне. В степях – пожар.

Забыв себя, утратив лик всегдашний,
Живое убегает от огня.
Но брошу дом, прощусь с родимой пашней,
Лишь ты приди, ласкай и жги меня.

Нас гонит всех Огонь неизмеримый,
И все бегут, увидев страшный цвет.
Но я вступлю и в пламени и в дымы,
Но я люблю всемирный пересвет.

Его постичь пытаться я не стану,
Чтоб был Огонь, он должен петь и жечь.
Я верю солнцеликому обману,
В нем правда дней, в нем божеская речь.

И снова – Зло, и снова – звездность Блага,
От грома бурь до сказки ручейка.
Во мне пропела огненная влага,
Во мне поют несчетные века.

Земля с Луной, в неравном устремленье,
Должны в мирах любиться без конца.
Влюбленный, лишь в томленье и влюбленье,
Певец высот узнает жизнь певца.

И я опять – у кратера вулкана,
И я опять – близ нежного цветка.
Сгорю. Сожгу. Сгорел. В душе – багряно.
Есть Феникс дней, что царствует века!

Сборник «Белый зодчий» (1914). Раздел «Златые вёдра».