«Картон» В. Капнист

Поэма, творение древнего каледонского барда Оссияна, сына царя Фингала

Весьма давно, вникая в коренное народное русское стихосложение, поражен был я красотою его и, сожалея, что отечественное богатство сие коснеет в презрении, сочинил «Изыскание о гипербореанах», в переводе поэмы Оссиановой «Картона», который должен был сопровождать оные, поместит для образца несколько родов русского стихоразмерения.

Около 25-ти лет не издавал сочинений я сих в свет из лени, нерадивости, по причине коих остаются уже 10 лет под спудом 1200 экземпляров лирических моих сочинений. Может быть, иной догадливый читатель мой сочтет, что сие сделано мною из благоразумной осторожности, ибо чем позднее выйдут иные творения в свет, тем выгоднее для сочинителя и читателей. Как бы то ни было, я решился не прежде издать перевод поэмы «Картона», как после прочтения в «Беседе любителей русского слова» сперва «Письма» моего к Сергею Семеновичу Уварову о русско-латинском эксаметре, а потом «Краткого изыскания о гипербореях», в которых старался я доказать, что русский размер стихов имеет существенные преимущественные красоты пред стихосложением древних и новейших народов, и тем надеялся возбудить ревность искуснейших соотечественных пиитов к обогащению словесности, нашей драгоценною собственностию.

Истинно почту себя счастливым, когда не тщетною обольщал себя надеждою и если труд мой удостоится одобрения просвещенных людей.

1816

          События веков протекших!
          Деяния минувших лет!
Воскресните в моих вы геснях.
Журчание твоих, о Лора, чистых струй
Прошедша времени мне память возвращает.
          Приятен слуху моему,
О Гермалат, твоей дубравы шум унылый.
          Не видишь ли, Мальвина, ты
          Скалы, вереском осененной?
Три ели от ее низвесились чела,
У ног излучиста долина зеленеет,
          Там, нежну вознося главу,
          Красуется цветок душистый.
Уединенно там растет седый волчец
И белыми на ветр летящими власами
          Зеленый устилает луг.
Два камня, вросшие до половины в землю,
          Подъемлют мшистые главы.
Пужливая оттоль в ночи уходит серна:
          Она там призрак бледный зрит,
Священное сие всегда стрегущий место.
          Два славны воины, Мальвина,
          Лежат в ущельи сей скалы.
          События веков протекших!
          Деяния минувших лет!
          Воскресните в моих вы песнях.
Кто сей, грядущий к нам из дальных чуждых стран
          Среди своей несметной рати?
Морвенски знамена предшествуют ему,
В густых его кудрях играет легкий ветр,
Спокойный вид его войной не угрожает,
          Он тих, как луч вечерний,
Сквозь тонки западны светящий облака
          На злачную долину Коны.
Но кто как не Фингал, Комгалов храбрый сын,
          Владыка, подвигами славный?
Он радостно холмы отечественны зрит
И тысяще велит воскликнуть голосам:
          «Народы дальныя страны!
          На ратном вы кровавом поле
          Фингалом в бег обращены.
          Сидящий на златом престоле
          Владыка мира слышит весть
          О гибели несметных воев:
          В очах его пылает месть.
          Ко сонму избранных героев
          Стремя укорну, грозну речь,
          Хватает он отцовский меч,
          Лежащий на златом престоле.
          Народы дальныя страны!
          На ратном вы кровавом поле
          Фингалом в бег обращены».
Так бардов сонм воспел, входя в чертоги Сельмы;
Несметно множество светильников драгих,
Отъятых у врага, средь сонма возжигают.
          Готовится огромный пир,
          И ночь в весельи протекает.
«Но где же Клесамор? – спросил Фингал державный –
Где Морны верный брат в день радости моей?
          Уныл, уединен,
Он дни свои влачит в долине шумной Лоры.
Но се я зрю его: он с холма к нам нисходит,
          Подобен быстрому коню,
Гордящемусь своей и силой и красой,
          Когда по шуму легка ветра
Товарищей своих он слышит издалече
          И бурно на скаку
          Блестящу возметает гриву.
Да здравствует наш друг, могущий Клесамор!
Почто так долго ты отсутствовал из Сельмы?»
          И так воскликнул Клесамор:
          «Фингал со славой возвратился!
          Такою славою Комгал
          Венчался в юности на бранях,
          Мы часто преходили с ним
          Чрез быстрые струи Каруна
          В страну иноплеменных чад;
          Наш меч не возвращался с боя,
          Не обагренный в их крови;
          И мира царь не веселился.
          Но почто воспоминаю
          Времена сражений наших?
          Уж глава моя дрожаща
          Сединою серебрилась,
          Дряхлая рука отвыкла
          Напрягать мой лук упругий,
          И уж легкое насилу
          Я копье подъемлю ныне.
          О, когда бы возвратилась
          Радость, дух мой ожививша,
          При любезном первом взгляде
          На прекрасную Моину,
          Белогруду, светлооку,
          Нежну чужеземну дщерь!»
          – «Повеждь нам, – рек Фингал могущий, –
          Печали юности твоей.
          Уныние, как темна туча,
          Сокрывша солнца светлый вид,
          Мрачит твою стесненну душу.
          Все мысли смутны днесь твои
          На берегах шумящей Лоры.
          Повеждь нам скорби юных дней
          И жизни твоея печали».
«В мирно время, – отвечает Клесамор ему, –
Ко балклутским плыл стенам я белокаменным,
Ветр попутный, раздувая паруса мои,
Внес корабль мой во спокойну пристань Клутскую.
Три дня тамо Рейтамир нас угощал в пирах;
Там царя сего я видел дочь прекрасную.
Медочерпна чаша пиршеств обходила вкруг,
И Моину черноброву мне вручил отец.
Грудь сей девы пене шумных волн подобилась;
Взоры пламенны ровнялись с блеском ясных звезд,
Мягки кудри с чернотою перьев ворона.
Страстью мне она платила за любовь мою,
И в восторгах мое сердце наливалося.
Но внезапно к нам приходит иностранный вождь,
Восхищенный уж издавна ее прелестьми.
Ежечасно речь строптиву обращал он к нам,
Часто вполы извлекая свой булатный меч.
«Где, – гласил он, – где Комгал днесь пресмыкается,
Сей могущий, храбрый витязь, вождь ночных бродяг?
Знать, стремится он к Балклуте с своим воинством,
Что так гордо подымает Клесамор чело».
– «Знай, о воин! – вопреки я отвечал ему, –
Что мой дух своим лишь жаром вспламеняется;
Хоть от храбрыя дружины удален теперь,
Но без страха и средь тьмы врагов беседую.
Велеречишь ты, заставши одного меня,
Но мой острый при бедре меч сотрясается:
Он стремится возблистать теперь в руке моей.
Замолчи же, о Комгале, мрачный Клуты сын!»
Воскипела буйна гордость, мы сразилися,
Но он пал моей десницей. Брани громкий звук
Лишь раздался на вершинах тока клутского,
Копей тысячи блеснули супротив меня.
Я сражался, – сопостаты одолели нас.
Я пустился на шумящи волны клутские,
Над зыбями забелелись паруса мои,
И корабль мой рассекал уж море синее.
          К брегу притекает скорбная Моина,
          Взор ее прелестный слезы орошали,
          Ветра раздували косы распущенны.
          Вопль ее унылый издали я слышал.
В горести старался возвратиться к брегу,
Но восточны ветры, паруса раздравши,
Унесли корабль мой в бездну океана.
С той поры злосчастной я не видел боле
Ни потока клутска, ни драгой Моины.
Во стенах Балклуты жизнь она скончала.
Тень ее воздушну я, несчастный, видел,
Как она во мраке тишины полнощной
Вдоль шумящей Лоры близ меня неслася.
Вид ее печальный был луне подобен,
Сквозь несомы бурей облака смотрящей,
В ночь, когда нам небо сыплет снег пушистый
И земля безмолвна в мраке почивает».

          «Пойте, барды! – рек Фингал. –
          Пойте, в песнях возносите
          Блеск Моининых красот,
          Чрез пространство шумных вод
          Легку тень ее зовите.

          Пусть она на сих брегах
          С сонмами красавиц нежных,
          Живших средь героев прежних
          В славных древности веках,
          Пусть на светлых, безмятежных
          Здесь почиет облаках.

          Пойте, барды! возносите
          Блеск Моининых красот,
          Чрез пространство шумных вод
          Легку тень ее зовите».

«Я видел сам огромные балклутские башни,
Но пусты уж, оставлены их теремы были.
Пожрал огонь с оградою высокие кровы,
Народа глас не слышался, и стремленье Клуты
С стези своей свратилося твердых стен паденьем.
Седый волчец сребристу там главу возносит,
И мох густый колеблется дыханием ветра,
Из окон лишь пустынны выглядывают звери
Сквозь мрачный лист в развалинах разросшегось терна.
Уж пусты днесь прекрасные чертоги Моины,
Вселилося безмолвие в дому ее предков.
Возвысим песнь уныния, воздохнув, оплачем
Страну иноплеменную, опустевшу ныне:
Единым лишь мгновением она пала прежде,
И нам, уже стареющим, скоро пасть приходит.
Почто ж, о сын крылатых дней, почто зиждешь башни?
Сегодни ты любуешься с теремов высоких,
А завтра вдруг налетевши пустынные ветры
В разваленных сенях твоих засвистят, завоют
Вокруг полуистлевшего щита славных предков.
          Но бурный ветр пускай ревет,
          Дней наших славы не убудет;
          В полях сражений ввек пребудет
          Десниц победоносных след,
          А в песнях бардов слава наша.
          Возвысьте громкой арфы глас,
          Да вкруг обходит празднеств чаша,
          И радость да живет средь нас.
          Когда, о царь златых лучей!
          И твой свет некогда увянет,
          Коль некогда тебя не станет,
          Гордящеесь светило дней,
          Коль временно твое блистанье,
          Как жизни преходящей цвет,
          То славы нашея сиянье
          Лучи твои переживет».
          Так пел Фингал в своем восторге,
          И бардов тысяща вокруг,
          Склонившись на своих престолах,
          Внимали голосу его.
          Он сладок был, как звуки арфы,
          Весенним ветром приносимы.
          Любезны были, о Фингал!
          И пение твое, и мысли.
          Зачем я не возмог наследить
          Приятств и сил твоей души?
          Но ты в героях беспримерен,
          Сравниться кто возмог с тобой?
          Всю ночь пропели мы, и утро
          В веселии застало нас.
Уж гор седых главы взносилися верх туч,
          Уже приятно открывалось
          Лазурное лице морей;
          И се, поднявшись, белы волны
Вращаются вокруг скалы сей отдаленной.
Из моря медленно подъемлется туман,
          Приемлет старца вид
И вдоль безмолвныя долины сей несется.
          Не движутся огромны члены
          Призра́ка страшного сего,
Но нека тень его несет поверх холмов.
          Остановясь над кровом Сельмы,
          Разлился он дождем кровавым.
Один Фингал лишь зрел ужасный призрак сей;
Тогда ж он предузнал своих героев смерть.
Безмолвен возвратясь он в свой чертог огромный,
Снимает со стены тяжелое копье,
И уж звучит броня на раменах его.
Вокруг его встают все витязи Морвена,
Друг на друга они в безмолвии глядят
И на Фингала все свой обращают взор.
Они в чертах его зрят яростны угрозы
И гибель их врагов в движении копья.
Вдруг тысяча щитов покрыли перси их,
И тысяча мечей булатных, обнаженны,
Чертоги осветя, сверкают уж в руках.
Раздался в воздухе оружий бранных гром,
Недвижны ловчих псы ужасный вой подъемлют.
Безмолвно все вожди теснятся вкруг царя:
Всяк, взоры устремя на грозный взор Фингала,
Наносит на копье нетрепетную длань.
«Морвенские сыны! – царь к сонму так вещает. –
Не время пиршеством нам прохлаждаться ныне.
Се туча брани к нам, как бурный вихрь, летит,
И с нею алчна смерть парит над сей страною.
Я видел некую Фингала дружну тень,
Пришедшу возвестить наветы сопротивных:
На брег сей сильну рать шумящи шлют моря.
Из волн вознесшийся, я зрел неложный знак,
Морвенским берегам опасностью грозящий.
Да сильное копье всяк воин вознесет,
Да препояшутся булатными мечами
И, предков шлемами приосенив главы,
Железною броней покроют рамена;
Се буря брани к нам летит, и вскоре, вскоре
Глас смерти лютыя услышим над главой».
Фингал перед челом неустрашимой рати
          Течет как некий страшный вихрь,
Летящий пред грядой молниеносных туч,
          Когда они, на мрачном небе
Простершися, пловцам предвозвещают бурю.
На злачный Коны холм восшедши, стала рать.
Морвена дщери зрят ее из низких долов,
          Подобную густой дубраве.
Они предвидели младых героев смерть,
          Взирали с ужасом на море,
          Белеющимися волнами
          Тревожились они,
          Приемля их за отдаленны
          Ветрила чуждых кораблей,
И токи слезные лились по их ланитам.
          Восшедшу солнцу над волнами,
          Вдали узрели мы суда.
          Как моря синего туман,
Приближились они и браноносных воев
          На берег извергают.
          Меж ими виден был их вождь,
Подобно как елень в средине стада серн.
          Насечен златом щит его,
          Бесстрашно шествовал он к Сельме,
          За ним его могуща рать.
«Улин! – так рек Фингал. – Навстречу чужеземцу
          Теки и предложи во мирных словесах,
          Что страшны мы на ратном поле,
Что многочисленны врагов здесь наших тени,
Что чужды витязи, на пиршествах моих
Осыпаны честьми, и в отдаленных царствах
Оружие моих великих кажут предков;
Иноплеменники, дивясь, благословят
Морвенских <всех> друзей, зане слух нашей славы
Наполнил целый мир, и даже в их чертогах
          Мы потрясли владык земли».
Улин отшел. Фингал, склонившись на копье,
Броней покрыт, взирал на грозна супостата
          И тако размышлял о нем:
          «О, как ты сановит и красен,
          О сын лазуревых морей!
          Твой меч – как огненосный луч,
          Копье твое – высока со́сна,
          Пренебрегающая бурю;
          Твой щит – как полная луна,
          Румяно юное лицо,
          И мягки вьющиеся кудри.
          Но может быть, герой падет,
          И память с ним его увянет.
          Млада вдова на волны взглянет
          И токи теплых слез прольет.
          Ей дети скажут: «Лодка мчится;
          Конечно, к нам несут моря
          Корабль балклутского царя».
          Она вздохнет и сокрушится
          О юном витязе драгом,
          Что спит в Морвене вечным сном».

Так Сельмы царь вещал, когда певец морвенский
Улин приближился к могущему Картону.
          Он перед ним поверг копье
          И мирну возглашает песнь:
          «О чадо моря отдаленна!
          Приди на пиршестве воссесть
          Царя холмистого Морвена
          Или спеши копье вознесть.
          В весельи дружелюбна пира
          Вкушающи с ним чашу мира
          Приемлют знамениту честь:
          На славу в их домах хранятся
          Оружия сих стран царей;
          Народы дальны им дивятся
          И чтят Фингаловых друзей,
          Зане мы с предков славны были,
          Все облаки, весь воздух сей
          Теньми противных населили
          И гордого царя земли
          В его чертогах потрясли.
          Взгляни ты па поля зелены,
          Могилы камни зри на них,
          Из недр возникшие земных,
          Травой и мохом покровенны:
          Всё гробы наших то врагов,
          Чад моря и чужих брегов».
«Велеречивый мирный бард! – ему возразил Картон. –
Иль мечтаешь ты разглагольствовать с слабым воином?
Ты приметил ли на лице моем бледный страха знак?
Иль надеешься, вспоминая мне гибель ратников,
Смерти ужасом возмутить мою душу робкую?
Но в сражениях многочисленных отличился я,
И в далекие царства слух о мне простирается.
Не грози ты мне и не здесь ищи робких слабых душ,
Чтоб совет им дать пред царем твоим покоритися.
Я падение зрел балклутских стен, так могу ль воссесть
В мирном пиршестве сына лютого того воина,
Чьей десницей устлан пепелом дом отцов моих?
Я младенцем был и не знал, о чем девы плакали,
С удовольствием клубы дыма зрел, восстающие
Из твердынь моих; со веселием озираяся,
Зрел друзей моих, убегающих по вершинам гор.
Но младенчеству протекающу, как увидел я
Мох, густеющий на развалинах наших гордых стен,
При восхождении утра слышался мой унылый вздох,
И в тени нощной токи слез моих проливалися.
Не сражуся ли, я вещал друзьям, с вражьим племенем?
Так, о мирный бард, я сражуся с ним: отомщу ему!
Пламень мужества днесь в душе моей возгорается».
          Вокруг Картона рать стеснилась,
Все извлекают вдруг сверкающи мечи.
Как огнен столп, средь их стоит их сильный вождь,
          В очах его блестит слеза:
На память он привел падение Балклуты,
Но вдруг скопившеесь в душе негодованье
          Воспламенило гнев его.
          Он яростны кидает взоры
          На холм, где наша сильна рать
          Во всеоружии блистала;
          И наклонившися вперед,
          Казалось, угрожал Фингалу.
          «Идти ли мне против героя? –
          Так сильный размышлял Фингал. –
          Препнуть ли мне шаги его,
          Пока он славой не покрылся?»
          Но барды будущих веков
          Рекут, воззрев на гроб Картона:
          «Фингал со тысящьми героев,
          Против Картона ополчась,
          Едва возмог решить победу».
          – «Никак, о бард времен грядущих,
          Ты славы не затмишь моей!
          С сим юным витязем сразятся
          Отважны воины Морвена,
          Я буду зреть сраженье их;
          Когда Картон восторжествует,
          Тогда, как быстрый Коны ток,
          Фингал на битву устремится.
          Кто хощет из моих героев
          Идти во сретенье врагу?
          Несметна рать его на бреге,
          И страшно острое копье».
Стремится в бой Катул, могущий сын Лормара,
          И триста воев соплеменных
          Последуют его стопам.
Но длань его слаба в сражении с Картоном;
          Он пал, рать в бег обращена –
          Коннал возобновляет битву,
Но преломил копье, и, в узы заключен,
Картон преследует его бегущих воев.
          «О Клесамор! – вещает царь. –
          Где сильныя руки копье?
Без гнева можешь ли во узах зреть Коннала,
На лорском берегу с тобой живуща друга?
          Восстани во броне блестящей,
          Сподвижник моего отца!
          Да ощутит балклутский витязь
          Морвенских мужество сынов».
Сотрясая грозно кудри, Клесамор в броне восстал
И, щитом своим покрывшись, гордо на врага идет.
Юный воин на скале сей, терном покровенной, став,
Созерцает величаву поступь витязя сего.
Он любуется весельем грозным старцева лица
И той силой, что сберег он под мастистой сединой.
«Устремить ли мне противу старца, – так он размышлял, –
Необыкшее двукратно наносить удар копье
Или старость пощадити, мирны предложа слова?
Сановит и вид и поступь, стан его еще не дряхл.
Есть ли то супруг Моины, есть ли то родитель мой?..
Часто слышал я, что шумный брег он Лоры обитал».
Так он рек. И Клесамор уж сильное копье стремит,
На щите своем недвижном сей удар сдержал Картон.
«Умащенный сединами витязь! – он вещал ему. –
Иль ты сына не имеешь, кой бы твердым мог щитом
Своего отца покрывши, ратовать против меня?
Нежная твоя супруга света дневного не зрит
Иль рыдает над гробницей чад возлюбленных своих.
Средь царей ли восседаешь? Много ль славы будет мне,
Если ты моей рукою в ратном подвиге падешь?»
– «Будет слава знаменита, – отвещает Клесамор, –
Отличился я в сраженьях, но о имени моем
Ввек в бою я не поведал. Сдайся, сдайся, и тогда
Ты узнаешь, что на многих битвах след прославлен мой».
– «Не сдавался никому я, – гордый возразил Картон, –
Сам я также на множайших бранях поразил врагов,
И впреди еще, я чаю, больша слава ждет меня.
Юных лет моих и силы, старец! ты не презирай:
Верь, крепка моя десница, твердо и копье мое.
Уклонися в поле брани к сонму ты друзей своих
И оставь сраженье младшим витязям Морвенских стран».
– «Ты презрел меня напрасно, – отвещает Клесамор,
Уроня слезу едину, – старость не трясет руки.
Я могу еще взносити острый славных предков меч.
Мне ль бежать в глазах Фингала, друга столь любезна мне?
Нет, о воин! с поля брани в жизни я не утекал.
Возноси копье дебело; стой и защищай себя!..»
Оба витязя сразились, как две бури на волнах,
Спорящи о царстве моря. Юный воин воспрещал
Сильному копью разити старца, ратующа с ним:
Всё в враге своем Моины зреть супруга он мечтал.
Он копье его ломает, острый исторгает меч
И, схватя, уже стремится узами отяготить,
Но тут, предков нож извлекши, зря открытый бок врага,
Клесамор внезапно раной смертною разит его.
          Фингал, зря <падшего Картона>,
          Стремится, возгремев броней.
В присутствии его безмолвна стала рать.
          Все взоры на царя вперились.
Звук шествия его подобен шуму был,
          Предшествующу грозной буре:
Спустившийся ловец внимает и спешит
          В ущелии скалы сокрыться.
Картон нетрепетным лицом Фингала ждет.
          Из ребр его стремится кровь.
          Он зрит идущего героя,
          И лестная надежда славы
          Бодрит великий дух его.
Но побледнели уж румяные ланиты,
          Густые кудри распустились,
          На голове трепещет шлем,
Телесные его изнемогают силы,
          Но не теряла сил душа.
          Фингал зрит кровь сего героя
И, занесенное остановя копье,
«Смирися, царь мечей! – вещает он ему. –
Я вижу кровь твою, ты силен был в сраженьи,
И славы блеск твоей не истребится ввек».
          – «Не ты ль тот знаменитый царь, –
          В ответ ему Картон вещает, –
          Тот огнь, перун тот смертоносный,
          Колеблющий владык земли?
          Но как могу я усумниться?
          Подобен <ведь> он току гор,
          Стремящемусь в долину с ревом;
          Подобен быстрому орлу,
          Парящему над облаками.
          Увы! почто же не возмог
          С царем морвенским я сразиться?
          Моя бы память песней бардов
          В веках грядущих пронеслась.
          Ловец сказал бы, зря мой гроб:
          «Он ратовал против Фингала».
          Но, ах! безвестен пал Картон,
          Над слабым истощил он силу».
          «Никак – ты не умрешь безвестен, –
          Ответствовал ему Фингал, –
          Несчетны барды стран моих:
          Их песни в вечность раздадутся.
          Сыны грядущих лет услышат
          О славных подвигах твоих,
          Когда вокруг горяща дуба
          Всю ночь препроводят во пеньи
          Деяний прежних, славных дел.
          Ловец, сидящий на лугу,
          Свистание услыша ветра,
          Подымет очи – и увидит
          Скалу, где ратовал Картон.
          Он, к сыну обратясь, укажет
          Места, где витязи сражались:
          „Там, аки быстрая река,
Сражался сильный царь Балклуты”».
Радость процвела на лице Картона.
Томные глаза он к Фингалу взводит
И вручает меч бранноносной длани:
Хочет, да висит в царском чертоге,
Да хранится ввек на брегах Морвена
Память храбрых дел витязя балклутска.
Брань перестает, барды мир воспели;
Рать стеснилась вся около Картона,
На копья вожди в горести склонились
Воле и словам внять его последним:
          «Я исчез, о царь Морвена!
          Средь цветущих дней и славы.
          Чуждыя страны гробница
          Восприемлет днесь остаток
          Древня рода Рейтамира,
          Горесть царствует в Балклуте;
          Скорби осеняют Ратмо.
          Воскреси ж мою ты память
          На брегах шумящей Лоры,
          Где мои витали предки,
          Может быть супруг Моины
          Там оплачет гроб Картона».
Речь сия пронзила сердце Клесамора:
Слова не промолвив, он упал на сына.
Мрачно и безмолвно войско вкруг стояло.
Ночь пришла; багрова вверх луна восшедши,
Лишь лучом кровавым поле освещала.
Рать не шевелилась, как густа дубрава,
Коей верх спокойный дремлет над Гормалом
В ночь, когда умолкнут ветры и долину
Темным покрывалом омрачает осень.
Три дни по Картоне мы струили слезы;
На четвертый вечер Клесамор скончался.
Оба почивают, милая Мальвина,
В злачной сей долине близ скалы кремнистой;
Бледно привиденье гроб их охраняет.
Там, когда луч солнца на скалу ударит,
Часто ловчий видит нежную Моину.
Там ее мы видим: но она, Мальвина,
Не подобна нашим девам красотою,
И ее одежды сохраняют странность.
Всё она уныла и уединенна.
Сам Фингал слезами гроб почтил Картона.
Повелел он бардам праздновать всегодно
В первы дни осенни день его кончины.
Барды не забыли повеленья царска
И хвалу Картона часто воспевали:
          «Кто тако грозен восстает
          Из океана разъяренна
          И на утесист брег Морвена
          Как буря осени течет?

          В его деснице смерть зияет,
          Сверкает пламень из очей;
          Как скимн, он берег протекает.
          Картон то, сильный царь мечей.
          Враги пред ним падут рядами;
          Гоня их, быстрыми шагами
          На ратном поле он летит
          По трупам низложенных воев,
          Как нека грозна тень героев.
          Но там он на скале лежит,
          Сей дуб, до облак вознесенный,
          Стремленьем бури низложенный.
          Когда восстанешь ты, Картон?
          Когда сквозь мрак твоей гробницы
          Проникнет светлый луч денницы
          И крепкий твой разгонит сон?

          Из океана разъяренна
          Кто тако грозен восстает
          И на утесист брег Морвена
          Как буря осени течет?»

          Так пели барды в день печали;
С их сладким пением я глас мой съединял,
Душевно сетовал о смерти я Картона:
В цвету он юности и сил своих погиб.
          А ты днесь где, о Клесамор!
          В пространстве воздуха витаешь?
          Твой сын успел ли уж забыть
          Руки твоей смертельну рану?
          И на прозрачных облаках
          Летает ли с тобою он?
Но солнечны лучи я ощутил, Мальвина!
          Оставь меня; да опочию,
          Во сновиденьи, может быть,
          Предстанут мне сии герои.
Уже, мне кажется, я слышу некий глас.
          Картонову гробницу солнце
          Привыкло освещать;
          Я теплотой его согреюсь.

          «О ты, катящеесь над нами,
          Как круглый щит отцов моих!
          Отколе вечными струями,
          О солнце, блеск лучей твоих
          Чрез праг востока истекает?
          Где дремлешь ты во тьме ночной
          И утро где воспламеняет
          Светильник несгорающ твой?

          Ты шествуешь в твоей прелестной
          И величавой красоте;
          Усеявшие свод небесный,
          Сокрылись звезды в высоте.
          Холодная луна бледнеет
          И тонет в западных волнах;
          Ты шествуешь одно, – кто смеет
          С тобою течь на небесах?

          Дубы вихрь бурный низвергает,
          И гор слякается хребет;
          Поднявшись, море упадает,
          Луна теряет срочный свет.
          Красот твоих не изменяешь,
          Светильник дня! лишь ты един:
          Ликуя, путь свой протекаешь,
          Небес могущий исполин!

          Когда полдневный свет мрачится
          И тучи молния сечет,
          Когда за громом гром катится
          И тверду ось земля трясет,
          Из грозных облак возникаешь
          Ты, мир даруя небесам,
          Дыханье ветров запрещаешь,
          Смеешься буре и громам.

          Но ах! вотще для Оссияна
          Сияют днесь твои красы:
          Всходя из синя океана,
          Златые стелешь ли власы
          По светлым облакам летящим,
          Коснешься ль западных зыбей,
          Ложася в понт, лучом дрожащим, –
          Не зрит он красоты твоей.
          Но может быть, времен влеченью
          Как нас тебя подвергнув, рок
          На небе быстрому теченью
          Лучей твоих назначил срок;
          И может статься, в тучах бурных
          Почивши сном в последний раз,
          Забудешь путь небес лазурных
          И утра не услышишь глас.
          Ликуй же, пламенно светило!
          Ликуй днесь в красоте твоей.
          Дни старости текут уныло:
          Луне они подобны сей,
          Смотрящей сквозь раздранны тучи,
          Когда над холмом мгла лежит
          И странник, вшедши в лес дремучий,
          От стужи на пути дрожит».

1790-е годы.

Читайте и другие: Поэмы ✑