«По городам Союза» В. Маяковский

Россия – всё:
                       и коммуна,
                                        и волки,
и давка столиц,
                         и пустырьная ширь,
стоводная удаль безудержной Волги,
обдорская темь
                         и сиянье Кашир.

Лед за пристанью за ближней,
оковала Волга рот,
это красный,
                    это Нижний,
это зимний Новгород.
По первой реке в российском сторечьи
скользим…
                  цепенеем…
                                     зацапаны ветром…
А за волжским доисторичьем
кресты да тресты,
                             да разные «центро».
Сумятица торга кипит и клокочет,
клочки разговоров
                             и дымные клочья,
а к ночи
не бросится говор,
                             не скрипнут полозья,
столетняя зелень зигзагов Кремля,
да под луной,
                      разметавшей волосья,
замерзающая земля.
Огромная площадь;
                               прорезав вкривь ее,
неслышную поступь дикарских лап
сквозь северную Скифию
я направляю
                    в местный ВАПП.

За версты,
                 за сотни,
                               за тыщи,
                                             за массу
за это время заедешь, мчась,
а мы
       ползли и ползли к Арзамасу
со скоростью верст четырнадцать в час.
Напротив
               сели два мужичины:
красные бороды,
                          серые рожи.
Презрительно буркнул торговый мужчина:
– Сережи! –
Один из Сережей
                            полез в карман,
достал пироги,
                       запахнул одежду
и всю дорогу жевал корма,
ленивые фразы цедя промежду.
– Конешно…
                      и к Петрову…
                                            и в Покров…
за то и за это пожалте процент…
а толку нет…
                     не дорога, а кровь…
с телегой тони, как ведро в колодце…
На што мой конь – крепыш,
                                             аж и он
сломал по яме ногу…
                                   Раз ты
правительство,
                        ты и должон
чинить на всех дорогах мосты. –
Тогда
         на него
                    второй из Сереж
прищурил глаз, в морщины оправленный.
– Налог-то ругашь,
                               а пирог-то жрешь… –
И первый Сережа ответил:
                                          – Правильно!
Получше двадцатого,
                                  что толковать,
не голодаем,
                     едим пироги.
Мука, дай бог…
                          хороша такова…
Но што насчет лошажьей ноги…
взыскали процент,
                              а мост не проложать… –
Баючит езда дребезжаньем звонким.
Сквозь дрему
                      все время
                                      про мост и про лошадь
до станции с названьем «Зимёнки».

На каждом доме
                          советский вензель
зовет,
         сияет,
                   режет глаза.
А под вензелями
                           в старенькой Пензе
старушьим шепотом дышит базар.
Перед нэпачкой баба седа
отторговывает копеек тридцать.
– Купите платочек!
                               У нас
                                        завсегда
заказывала
                  сама царица… –

Морозным днем отмелькала Самара,
за ней
          начались азиаты.
Верблюдина
                    сено
                           провозит, замаран,
в упряжку лошажью взятый.
Университет –
                        горделивость Казани,
и стены его
                  и доныне
хранят
           любовнейшее воспоминание
о великом своем гражданине.
Далёко
           за годы
                       мысль катя,
за лекции университета,
он думал про битвы
                                и красный Октябрь,
идя по лестнице этой.
Смотрю в затихший и замерший зал:
здесь
         каждые десять на сто
его повадкой щурят глаза
и так же, как он,
                         скуласты.
И смерти
               коснуться его
                                     не посметь,
стоит
         у грядущего в смете!
Внимают
               юноши
                          строфам про смерть,
а сердцем слышат:
                               бессмертье.

Вчерашний день
                           убог и низмен,
старья
           премного осталось,
но сердце класса
                            горит в коммунизме,
и класса грудь
                        не разбить о старость.

1927 г.