«Старая цыганка» А. Апухтин

Пир в разгаре. Случайно сошлися сюда,
  Чтоб вином отвести себе душу
  И послушать красавицу Грушу,
  Разношерстные всё господа:
  Тут помещик расслабленный, старый,
Тут усатый полковник, безусый корнет,
  Изучающий нравы поэт
  И чиновников юных две пары.

Притворяются гости, что весело им,
И плохое шампанское льется рекою…
Но цыганке одной этот пир нестерпим.
Она села, к стене прислонясь головою,
Вся в морщинах, дырявая шаль на плечах,
  И суровое, злое презренье
Загорается часто в потухших глазах:
  Не по сердцу ей модное пенье…
«Да, уж песни теперь не услышишь такой,
От которой захочется плакать самой!
Да и люди не те: им до прежних далече…
Вот хоть этот чиновник – плюгавый такой,
  Что, Наташу обнявши рукой,
  Говорит непристойные речи, –
Он ведь шагу не ступит для ней… В кошельке
Вся душа-то у них… Да, не то, что бывало!»
Так шептала цыганка в бессильной тоске,
И минувшее, сбросив на миг покрывало,
  Перед нею росло – воскресало.

  Ночь у «Яра». Московская знать
  Собралась как для важного дела,
Чтобы Маню – так звали ее – услыхать,
  Да и как же в ту ночь она пела!
«Ты почувствуй», – выводит она, наклонясь,
  А сама между тем замечает,
  Что высокий, осанистый князь
  С нее огненных глаз не спускает.
Полюбила она с того самого дня
  Первой страстью горячей, невинной,
Больше братьев родных, «жарче дня и огня»,
  Как певалося в песне старинной.
Для него бы снесла она стыд и позор,
  Убежала бы с ним безрассудно,
Но такой учредили за нею надзор,
  Что и видеться было им трудно.
  Раз заснула она среди слез.
«Князь приехал!» – кричат ей… Во сне аль серьезно
  Двадцать тысяч он в табор привез
  И умчал ее ночью морозной.
  Прожила она с князем пять лет,
Много счастья узнала, но много и бед…
Чего больше? Спросите – она не ответит,
  Но от горя исчезнул и след,
Только счастье звездою далекою светит!
  Раз всю ночь она князя ждала,
Воротился он бледный от гнева, печали;
  В этот день его мать прокляла
  И в опеку имение взяли.
И теперь часто видит цыганка во сне,
Как сказал он тогда ей: «Эх, Маша,
  Что нам думать о завтрашнем дне?
  А теперь хоть минута, да наша!»
Довелось ей спознаться и с «завтрашним днем»:
Серебро продала, с жемчугами рассталась,
  В деревянный, заброшенный дом
  Из дворца своего перебралась,
  И под этою кровлею вновь
  Она с бедностью встретилась смело:
  Те же песни и та же любовь…
  А до прочего что ей за дело?
Это время сияет цыганке вдали,
Но другие картины пред ней пролетели.
Раз – под самый под Троицын день – к ней пришли
И сказали, что князь, мол, убит на дуэли.
Не забыть никогда ей ту страшную ночь,
  А пойти туда, на дом, не смела.
Наконец поутру ей уж стало невмочь:
  Она черное платье надела,
Робким шагом вошла она в княжеский дом,
Но как князя-голубчика там увидала
  С восковым, неподвижным лицом,
  Так на труп его с воплем упала!
Зашептали кругом: «Не сошла бы с ума!
  Знать, взаправду цыганка любила…»
Подошла к ней старуха княгиня сама,
Образок ей дала… и простила.
Еще Маня красива была в те года,
  Много к ней молодцов подбивалось, –
  Но, прожитою долей горда,
  Она верною князю осталась;
А как помер сынок ее – славный такой,
  На отца был похож до смешного, –
Воротилась цыганка в свой табор родной
И запела для хлеба насущного снова!
И опять забродила по русской земле,
Только Марьей Васильевной стала из Мани…
  Пела в Нижнем, в Калуге, в Орле,
  Побывала в Крыму и в Казани;
  В Курске – помнится – раз, в Коренной,
Губернаторше голос ее полюбился,
Обласкала она ее пуще родной,
И потом ей весь город дивился.
Но теперь уж давно праздной тенью она
Доживает свой век и поет только в хоре…

  А могла бы пропеть и одна
  Про ушедшие вдаль времена,
  Про бродячее старое горе,
  Про веселое с милым житье
  Да про жгучие слезы разлуки…
Замечталась цыганка…
          Ее забытье
  Прерывают нахальные звуки.
  Груша, как-то весь стан изогнув,
  Подражая кокотке развязной,
  Шансонетку поет. «Ньюф, ньюф, ньюф…» –
  Раздается припев безобразный.
  «Ньюф, ньюф, ньюф, – шепчет старая вслед, –
  Что такое? Слова не людские,
  В них ни смысла, ни совести нет…
  Сгинет табор под песни такие!»
  Так обидно ей, горько – хоть плачь!

Пир в разгаре. Хвативши трактирной отравы,
  Спит поэт, изучающий нравы,
  Пьет довольный собою усач,
  Расходился чиновник плюгавый:
Он чужую фуражку надел набекрень
  И плясать бы готов, да стыдится.

Неприветливый, пасмурный день
В разноцветные стекла глядится.

Конец 1860-х годов.