Pishi-stihi.ru »
Яков Полонский
«Кузнечик-музыкант» Я. Полонский
Шутка в виде поэмыПеснь 1
Не сверчка-нахала, что скрипит у печек, Я пою: герой мой – полевой кузнечик! Росту небольшого, но продолговатый; На спине носил он фрак зеленоватый; Тонконогий, тощий и широколобый… Был он сущий гений – дар имел особый: Музыкантом слыл он между насекомых И концерты слушать приглашал знакомых. Под роскошной жатвой жил он в поле чистом, Оглашая воздух бесконечным свистом Своего оркестра. Ветреное племя Скакунов забыло, что в полях в то время Музыки и вкуса был он представитель. Все, что нынче летом деревенский житель Слышит за окошком, лежа на кровати Или на балкон свой выходя в халате, – Этот свист трескучий, этот звон безбрежный, Разлитой повсюду, и сухой, и нежный, – Если только в этом сумрачном концерте Есть живая нега и восторг, поверьте, – Это все былые, вечные созданья Моего героя, или – подражанья. Бедненький кузнечик! позабыт твой гений! Но ты век свой прожил не без приключений. Помню, ты недаром слыл идеалистом: Сядешь ты бывало в свете серебристом Месяца, под полог ночи на соломке, Ветром сокрушенной. (Даром, что не ломки Гибкие колосья, все же в ниве шаткой Много их подломит этот ветер гадкий.) Сядешь ты бывало и во славу ночи На своей скрипице пилишь что есть мочи. И тебя дразнили пискуны пустые, Комары-злодеи, трубачи степные, И в тебя влюблялись божии коровки, И мутила зависть многие головки, С тем же, музыкальным то есть, направленьем, С тою же охотой, да не с тем уменьем. И грозилась мошка с помощью науки Умертвить тобою созданные звуки, И тяжеловесный жук неоднократно Уверял, что уши смачивать приятно На твоих концертах, а не то-де уши, Как трава, завянут от ужасной суши. В частной жизни также к добреньким коровкам, К мушкам и козявкам часто в пренеловком Был ты положеньи: слушал их признанья, Робко избегая тайного свиданья. Но ничто, однако ж, не поколебало Твоего покоя; никакое жало Твоему таланту не казалось вредным: В музыкальном мире был ты всепобедным. Ты вполне блажен был! – но пришла невзгода… Слушайте! Однажды, в половине года, В самый жар, быть может, в самые Петровки, В дни, когда на рынках потные торговки Продают малину, вишенья, клубнику И, маша платками часто не без крику, С мухами заводят из-за ягод ссоры; В дни, когда из праха созидают горы Муравьи и роют скрытые туннели Под корнями дуба иль смолистой ели; Бабочка, танцуя, празднует свободу; А пчела, с клубочком золотого меду, Покидая липу, вся в пыли цветочной, Так и льнет к жасмину белизны молочной; Шмель, бичуя воздух, знойный и душистый, И кружась над морем нивы золотистой, Пропадает в блеске солнца, как пылинка; В дни, когда для мошки каждая былинка Получает соки, сладость и значенье, И она вкушает те же наслажденья, – Стало быть, в Петровки, около полудня, Мой герой, кузнечик, понаевшись студня, То есть за обедом начинив желудок, Вышел насладиться видом незабудок И, вдыхая запах алого горошка, Лег, прищуря глазки, – и мечтал немножко. Много пролетало мимо насекомых, Ос, шмелей сердитых – трубачей знакомых, С разными вестями. Ни к кому с вопросом Он не обратился. Все, что перед носом У него вертелось, ползало, жужжало, Было чуждо сердцу – и не занимало… Моему герою, верно бы, вздремнулось, Как и вам, читатель, если б не взгрустнулось. Вдруг над ним порхнуло чудное виденье, Бабочка – такая, что – мое почтенье! Белизны жемчужной крылышки с каемкой, Глазки – изумруды, носик нежный, тонкий, Бархатец на шейке, бантик на затылке. Увидал кузнечик – затряслись в нем жилки. Бабочка все ниже и так близко вьется, Что невольно сердце у артиста бьется. Бабочка – не знаю, видела ль бедняжку Или не видала, – только кушать кашку Села – и, конечно, ничего не съела. «Ах! – она сказала, – если б я умела Так же петь отлично, как один известный Всем артист-кузнечик! – Если бы небесный Голос я имела, – как бы я запела! О, как я бездарна! о, как я…» – «Напрасно…» – Перебил кузнечик. (Он влюбился страстно В милую болтунью.) Бабочка украдкой На него взглянула: «Ах, какой он гадкий!» – Думает… Однако ж улыбнулась мило, Подняла свой носик и проговорила: «Отчего ж напрасно?!» – «Отчего!?» – Смешался Мой артист, однако рекомендовался. «Очень, очень рада! – молвила кокетка (Бабочки бывают без кокетства редко). – Очень, очень, рада! Звуки вашей скрипки Часто долетают даже к нам под Липки». Покраснел кузнечик, начал завираться, Умоляя гостью чаще с ним видаться. Бабочка вспорхнула и, не давши слова Прилететь вторично, прилетела снова И заговорила: «Даже в свете знают, Что большой вы гений, – все вас изучают… Только я к вам с просьбой: сделайте такую Божескую милость – напишите злую, Злую эпиграмму на мою соседку, Бабочку-кокетку, что недавно в сетку К мальчикам попалась и с крылом помятым Ночью воротилась к братцам глуповатым. Эти братцы также пребольшие фаты, И воображают, что они богаты! К эпиграмме можно сочинить любую Музыку – такую, самую смешную». Упорхнула гостья – а кузнечик бедный Так был озадачен, что немой и бледный Шел он, глядя в землю (так, видал я, в воду Сунувшись, мальчишки ищут в речке броду), Шел, повеся нос свой, чуть переступая Длинными ногами и соображая: Тьфу! Да как же это? – разве эпиграммы Можно класть на ноты? Ах, как глупы дамы! Шел он, шел, и бредил: то ему казалось, Что она хитрила и над ним смеялась, То воображал он, что Сильфида эта Захотела только испытать поэта И ему такую задала задачу, Что хоть плачь! «Однако ж, что ж я время трачу! – Думает кузнечик. – Разве не сумею Я в смешном и жалком отразить идею». И с таким решеньем за работу смело Принялся он: мигом закипело дело – И слова и звуки. Хоть и не бывал он В обществе Жорж-Занда – вот что написал он: «К мальчику под сетку бабочка попалась – Краски полиняли, крылышко помялось. Если враг лукавый расставляет сети, Кто в них попадает? – попадают дети. Боже! отчего же за поступок детский Их казнит так страшно суд великосветский?» Кончено! – И начал сочинять он ноты; И устал он, бедный, от такой работы. Но любовь всесильна! Оставалось скликать Прочих музыкантов – и начать пиликать. И народу куча собралась на пробу; Даже жук навозный, начинив утробу Всякой дрянью, смуглый, толстый и рогатый, Уши от простуды затыкая ватой, За толпой туда же пробрался сторонкой, – Ничего не понял, но заметил тонкий Хвост у музыканта и бочком поплелся Рассказать соседям, что-де он сошелся С молодым маэстро, что-де он невзрачен. Что его фигурой был он озадачен… Черная козявка, та, что бьет баклуши И весь день вертится, навострила уши; Божия коровка всех перепугала: От восторга ныла – ныла и упала В обморок… Спасибо, муравей, с шнуровкой Под жилетом модным – малый очень ловкий – Дал ей спирт понюхать в маленьком флаконе Он встречал коровку у N. N. в салоне. Где он появлялся, насурмивши бровки, И, быть может, рад был услужить коровке. Много было шуму: музыку хвалили, Музыку бранили, спорили, судили. – Бабочки ночные, в сереньких бурнусах, В белых пелеринках и в гранатных бусах, Просто побледнели от негодованья, Раскусивши новой песни содержанье. Но в тот день герой мой так уж был рассеян, Что и не заметил, кем он был осмеян.Песнь 2
Эос поднимала алыми перстами Темные покровы ночи – и местами В небе загорались огненные пятна. Жизнь, полупроснувшись, слабо и невнятно Бормотала в роще, бормотала в поле. Поцелуй сливался с ропотом неволи Всюду, где лишь только брачные оковы Гименея были ржавы и не новы. Поцелуй был звонче, ропот был нежнее – Там, где эти цепи были поновее. Лишь один герой мой этой сладкой муки Не вкушал и, верно, умер бы со скуки… Рано он проснулся – но не до зевоты Было музыканту: нужно было ноты На листочках розы написать как можно Лучше, тоньше, чище. – Тихо, осторожно Перышком водил он… Сочинил виньетку, Где изобразил он миртовую ветку – Миртовую ветку, а над ней с крылами Огненное сердце, с надписью стихами: «Я неуловима; но не унывайте! Обожгитесь прежде, а потом поймайте!» Даровитый малый был артист мой – мило Сочинил он эти два стиха; в них было Столько такта, столько нежности игривой, Что в наш век холодный и самолюбивый Ни один кузнечик не найдет в них смысла И, быть может, даже улыбнется кисло. Для кого ж на этих розовых листочках Мой герой всю душу в линиях и точках Выражает, сердцем страстно пламенея? – Для тебя, Сильфида, праздничная фея, Цветников роскошных милая жилица! Но откликнись, где ты? где твоя светлица? Спишь ли ты? Быть может, всякие обновки Бог-Морфей готовит для твоей головки. Для Морфея нет ведь никаких таможен. Для твоей головки всякий сон возможен – Глупая головка! Солнце поднимает Из-за сосен шар свой. Сильно припекает Жатву. Сладко пахнет в воздухе гречихой По ржаному полю утренничек тихий, Ветерок, гуляя, росу отрясает, Быть дождю иль вёдру – по росе гадает И шуршит соломой, словно беспокоясь, И ему колосья кланяются в пояс. А лопух, высоко поднимая шишку С веником, из листьев сделал точно крышку, Так расположил их, что под их навесом В жар всегда прохладно молодым повесам. В сей харчевне много всяких насекомых; Но на это время никого знакомых. Вот сидит кузнечик, но не наш кузнечик, А другой, – и курит, точно человечек. С нашим музыкантом он одной породы – И скрипач, быть может, но не любит моды: Лапками на шею повязал тряпицу, В зубы взял сигару, да и корчит птицу. Клопика заставить заплатить за водку, Напоить козявку, осмеять коровку, Муху одурачить, паука спровадить, И при всем при этом с целым миром ладить Был он мастерище. – Страстно обожал он Нашего артиста; редко покидал он Друга, даже пьяный; перед целым светом Защищал – и часто наделял советом, Ибо, хоть и редко брал он книги в руки, Знал он «Твердо», «Слово» и не верил в «Буки». Под лопух в харчевню рано он забился, Потому что утром не шутя бранился. Больно было другу – больно и досадно, Глядя на артиста, видеть, как нескладно Он проводит время, вечно задыхаясь От бесплодной страсти и ни в чем не каясь. Но пора вернуться к нашему герою! Тот, кто болен сердцем, болен головою, Так всегда бывает: тот не жди успеха, Чье больное сердце голове помеха. Бабочка гуляла – и кузнечик тоже (Так и мы гуляли, бывши помоложе!); Наконец, гуляя, встретились – и, ножки Подогнув, кузнечик ей кивнул. – С дорожки Бабочка, виляя, села на цветочек. Он прыг-прыг – и рядом сел на бугорочек. «Ах! – она сказала. – Я не ожидала! Я вас за другого приняла сначала! Вашу эпиграмму нам вчера достали: Вы мою соседку мило оправдали. На нее за это все напали вдвое… (Насекомых племя – племя очень злое!) Впрочем, ваши мысли так всегда игривы, Так всегда глубоки, так красноречивы И так звуки сладки – точно земляника». Лестное сравненье – было очень дико; Но его артист мой даже не заметил – И уж я не знаю, что он ей ответил. «Ба! – его Сильфида громко теребила, – Вы мне написали ноты?! Ах, как это мило! Очень благодарна! очень благодарна!» И она при этом тонко и коварно Улыбнулась; глазки стали веселее, Или – кто поймет их? – стали просто злее. Помолчав немного, бабочка вздохнула И сказала: «Поздно я вчера заснула… У моей кузины я была на бале… То-то б вы влюбились, если б увидали! Впрочем, извините! – я вас утомила Болтовней. Прощайте!» И она сложила Крылышки (так точно бабушкины внучки, Гостю приседая, складывают ручки), И по-над дорожкой, тихо ковыляя, Словно листик ветром сорванный, мелькая Белизною крыльев, понеслась Сильфида… Скоро мой кузнечик потерял из вида Полевую фею, подскакнул, вцепился В усики ржаного колоса – и злился, Что проклятый ветер колос нагибает, Нагибая колос, видеть вдаль мешает… В этом положеньи шмель его увидел И нескромным словом прыгуна обидел. Бедненький кузнечик тут же спохватился, Растопырил фалды и в траву свалился.Песнь 3
На глазах с повязкой, стало быть, слепая, Едет где попало, день и ночь зевая, Глупая Фортуна. Ею прихоть правит. На одних наедет – колесом раздавит, На других наткнется – вдруг начнет бросаться Золотом, чтоб только поскорей умчаться, Да забрызгать липкой грязью пешехода, Да загнать в объятья красоты урода, Или так, без пользы и не для примера, Сдернуть мимоездом маску с лицемера. Рыская по свету, этот идол света Не имеет сердца. – Прихотница эта Никого не любит; и когда бросает Деньги, звезды, ленты – денег не считает; Звезд сама не носит, лент не покупает; И когда счастливо влюбит двух несчастных, Их лица не видя, из речей их страстных Верно заключает, что влюбиться значит: И себя дурачить и других дурачить. Так сама Фортуна, на глазах с повязкой, Счастье в этом мире почитает сказкой. Для такой богини целый мир – пустыня! И не то, чтоб эта странная богиня К нашему герою благосклонна стала: Только улыбнулась и в него попала Чем-то благовонным, проезжая мимо. Здесь, поставив точку, мне необходимо Вам сказать, что жертва тайного страданья, Мой герой, кузнечик, получил посланье, Спрыснутое амброй. Бабочка писала: «Приходите, жду вас!» – Счастия немало В себе заключало это выраженье – «Приходите: жду вас!» Это приглашенье Принял мой кузнечик с той надеждой темной, При которой искра кажется огромной Огненной звездою. Друг его, гуляка, Принимал все к сердцу – много врал. Однако, Если только слушать мы его захочем, Говорил такие речи между прочим: «Ты, брат, рассуждаешь глупо и постыдно! Буду правду резать: где же это видно, Чтоб сверчок…» – «Кузнечик», – перебил кузнечик. «Чтоб сверчок…» – «Кузнечик», – перебил кузнечик. «Ну хоть и кузнечик! – ну, положим даже, Ты сверчка немного чище и поглаже И немножко больше чувствуешь свободы – Все ж ты, братец, с нею не одной породы. Знаю я всех этих бабочек, бабошек! Жить они не могут без цветных ветошек; За женой бабошкой где ж тебе упрыгать? Где ж тебе повсюду вслед за нею шмыгать? В свете, где нередко всех умней – невежда, На талант – плохая, братец мой, надежда». – «Слава – вот надежда». – «Экой, брат, ты, право! Рассуди же здраво и пойми, что слава У людей бывает; а у насекомых Что такое слава? – болтовня знакомых. Мы не лавры носим – носим побрякушки, То есть наша слава просто – финтифлюшки, Как сказал когда-то автор водевильный Публике, пуская пузыречек мыльный». Тут гуляка, видно, утомившись спором, Оглядел артиста мутно-строгим взором; Выпил рюмку водки, пискнул, углубился В созерцанье почвы и – угомонился. Ну, и слава Богу! Не до возражений Было музыканту. Как упрямый гений, Он с хлыстом, наместо беспокойной скрипки, По меже зеленой поскакал под Липки. Липки – это было нечто вроде парка: В середине – прудик, а при въезде – арка Из ветвей – такая, что была, бесспорно, Чудом совершенства; так была просторна, Что, вообразите, насекомых двести В ряд могло бы въехать. Вы меня повесьте, Если вру! Строитель, я и не скрываю, Был – сама природа; только я не знаю, Кто ей за работу заплатил; а впрочем, Здесь мы о природе вовсе не хлопочем… Так, чтоб журналисты нас не заклевали, Признаюсь, что в доме бабочек едва ли Описать возможно лестницу под желтым Ковриком из моху, кое-где протертым; Пасмурные сени, где с утра лакеи Без сапог быть могут, но не без ливреи; Залу, где гнилушки, точно сталактиты, Облепив карнизы, зеленью повиты. Мой один знакомый, архитектор русский, Видел в этой зале черепок этрусский; И я живо помню, хвастал, не краснея, Как ему в той зале вдруг пришла идея Украшать со вкусом барские покои, Покрывая белой плесенью обои, Впрочем, дом Сильфиды, если только строго Придираться к стилю, смахивал немного На дупло. Кузнечик так был очарован, Или так был сердцем наэлектризован, Что дрожал и таял – молча ждал Сильфиды, Подходил к окошку и глядел на виды. А Сильфида с кем-то по саду порхала, С милыми гостями весело болтала. Гости эти были черви разных кличек И в траве лежали в виде заковычек. Чернокожий клопик, верно, сын швейцарский, Или внучек няни, крестничек боярский, Доложил Сильфиде, что какой-то длинный Господин изволит ждать ее в гостиной. Приглашен герой мой; ему отвечали На поклон улыбкой и пробормотали: «Очень, очень рады!» Дамы оглядели Всю его фигуру и едва сумели Удержать свой хохот – только покосились На мужчин; но черви не пошевелились, Ибо ум их кто-то так ужасно сузил, Что для них довольно бантик или узел Галстуха заметить, чтоб на остальное Не глядеть и в гордом пребывать покое. Поприще артиста к разным столкновеньям Приучает душу; но к обыкновеньям Милых насекомых высшего разряда Не привык герой мой. Вдалеке от сада, Беден, худ и бледен, с головы до пяток На себе носил он поля отпечаток, Поля, где лишь тучи подают свой голос, Колосится жатва и серпа ждет колос. Знаю, о кузнечик! как ты был отменно Бабочкою принят. Ты себя надменно Вел, как будто целый век торчал ты в свете, С юных лет гуляя в собственной карете. Но, скажи, в тот вечер, что с тобою сталось, И каким безвестным чувством сердце сжалось, И какие думы охватили жарко Гениальный лоб твой, в час, когда из парка Ты обратно в поле мчался через кочки? Отвечать ли?.. или – мы поставим точки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (Будто бы цензура выклевала строчки.) Но, злодей-кузнечик, что же ты ни слова Не сказал гуляке в ночь, когда другого Не имел ты друга, с кем бы поделиться Снами, от которых часто плохо спится? Ненавистник света, бабочек крылатых, Гладеньких коровок и червей лохматых, Он – едва вошел ты – вопросил сердито: «Что, брат, был ли ужин? накормили сыто, Или и понюхать не дали съестного? Что, брат, как делишки? Все ли там здорово И благополучно? Ты чему смеешься? Эх-ма, ничего ты, братец, не дождешься». – «Спи», – сказал кузнечик. «Сплю», – сказал гуляка И, взодравши кверху ноги из-под фрака, Захрапел.Песнь 4
Уходя, день ясный плакал за горою И, роняя слезы, жаркою зарею Из-за темной рощи обхватил край нивы. Дню вослед глядела ночь – и переливы Света отражались и дрожа блуждали По ее ланитам. Тихо начинали Выходить светила, месяца предтечи, Перед Божьим троном зажигая свечи. Далеко стемнело море жатвы зыбкой. Грустная береза обнялася с липкой. Призатихла роща. Только дуб шушукал, Только где-то дятел крепким носом тукал, Только где-то струйки смутно лепетали, Только роковые страсти не дремали, Только насекомых мир неугомонный Голосил немолчно в тишине бессонной, Стрекотали мухи; комары трубили; На своих скрипицах весело пилили, Лихо зная ноты, стало быть, без свечек, Те, которых хором управлял кузнечик. Впереди оркестра на своей скрипице Громче всех пилил он в честь своей царицы. Выходила замуж бабочки кузина, И жених был славный с хоботком детина; По уму, конечно, не был из проворных, Но происходил он от червей отборных. По словам невесты, он лишь был несносен Тем, что без разбора запах старых сосен Сравнивал с весенним запахом фиалок, Уважал шиповник и боялся галок. Но какое дело нам до этих вздоров. Бал великолепный! Звуки льются с хоров; Шпанских мух десятки в золотых ливреях Курят ароматы в сумрачных аллеях. Светляки, подобно шкаликам и плошкам, Вспыхивая, блещут вдоль по всем дорожкам. Копошатся гости. В месячном сиянье Бабочки порхают в бальном одеянье. Стрекоза, сцепившись с стрекозой, несется. Пестрый вихорь вальса шелестит и вьется. Жужелицы ходят около буфета; Ползают козявки… И большого света Жесткие особы – божии коровки Собрались друг другу показать обновки. Молча, подбираясь к двум зеленым мухам, Два жучка каких-то выступают брюхом На коротких ножках. Муравей, с шнуровкой Под жилетом модным, с желтенькой коровкой Важно и небрежно, приседая, пляшет. Резвая Сильфида крылышками машет, Глазки, носик, ножки, платьица узоры – Все в ней поневоле привлекает взоры. Мой артист кузнечик и душой пылает, И очей не сводит, и как черт играет. По ее же просьбе, сердцем неизменный, Сочинил он этот танец вдохновенный, Танец, под который скачут и поныне Стаи насекомых на любой куртине Вашего же сада, если, о читатель! Сад иль хоть садишко дал тебе Создатель. Но и насекомых бал не обошелся Без скандала: в парке, говорят, нашелся Злой паук, который, с веточки на ветку Протянувши нити, невидимку-сетку Сделал так канальски ловко и искусно, Что тайком, быть может, и покушал вкусно. Говорят – вдобавок шлепнулась коровка, И у ней от страха лопнула шнуровка. Сам артист заметил, как его Сильфиду Паучок какой-то, пренаивный с виду, За крыло задевши чем-то вроде петли, Притянуть старался, и глядел уж – нет ли Где такого места в этом чудном саде, Чтоб минут хоть десять провести в прохладе, В тишине, в уюте, дальше от волненья… Но артист ревнивый понял ухищренье, Подскочил и порвал роковые нити. Паучок надулся; а комар: «Смотрите, – Пропищал артисту, – как вы замарались, Точно в неприличном месте обретались!» Покраснел кузнечик: видит – паутина К рукаву прилипла. «Экая скотина!» – Проворчал и вытер. Бабочка ни слова Не сказала, только выбрала другого В танцах кавалера: кавалер крылатый Был ее соседки братец глуповатый. «Правда ли, – спросил он, – слух идет из нивы, Будто бы в маэстро страстно влюблены вы? Будто бы кузнечик говорил, что хочет Он на вас жениться – и о том хлопочет?» – «Что вы говорите? – молвила Сильфида, – Мой жених – кузнечик! Какова обида! Кто такие в свете распускает слухи? Или эту глупость выдумали мухи!» – «Нет, совсем не мухи-с! Кто-то из оркестра Говорил, что будто слышал от маэстро». Фея над собою сделала усилье, Чтоб не рассердиться, – и, встряхнувши крылья, Бросила холодный взгляд на музыканта, А когда кричали в честь его таланта: «Браво! фора! фора!» – делала гримаски Или улыбалась, опуская глазки. Бал под темным небом длился до рассвета. Бабочка устала. – Вдруг за рощей где-то Соловей защелкал. Ей тогда сказали (Можно ли без лести обойтись на бале!), Ей сказали: «Фея! прекратите танец, Слышите ли пенье? – это иностранец, Соловей пролетный, вздумал серенаду Вам давать». И точно, по всему-то саду Рассыпались звуки, страстно замирая В бесконечных трелях. Бабочка, внимая Соловью, мечтала. В это время сзади Подошел кузнечик. «Фея! Бога ради!.. Что вы так печальны?..» – «Ах! – она сказала, – Вы мне помешали… Я воображала, Что таланты наших не всегда приличных Скакунов достойны тех певцов столичных, Имена которых славны за границей. Боги! отчего я рождена не птицей! Будь я птицей… Впрочем, если захочу я Соловья послушать, завтра ж полечу я…» – «О!» – сказал кузнечик… «Жалкий музыкантик! – Прошептала Фея, пощипавши бантик На своем корсаже, – разве я не знаю…» – «О, – сказал кузнечик, – я не понимаю, Что вы говорите. Соловьи опасны, И к тому ж, положим, песни их прекрасны – Все же не в народном духе». Засмеялась Бальная царица – и, как тень, умчалась. Бедненький кузнечик тут же нос повесил И один остался, бледен и невесел. Вот упала слезка на листочек влажный, С ветерком промчался чей-то вздох протяжный, Словно колокольчик звякнул в отдаленье… Ничего герой мой не слыхал: презренье Было слишком явно… И глядел он мутно В темный лес, откуда, сладко раздражая Благовонный воздух и не умолкая, Соловьиных песен раздавались трели, И шептал он: «Боги, боги! неужели? Что ж это такое? Отчего же это?.. Или для поэта миновало лето? – Пойте, пойте, птицы!» Но сердца больные Врачевать не могут песни не родные.Песнь 5
Плачь, родная Муза! Затяни ты песню: Не о том, как «ходит молодец на Пресню», Не о том, как «пряха пряла – не ленилась», Не о том, как «Волга-матушка катилась», – Спой нам песню так, чтоб туча разразилась Над широкой нивой, чтоб дождем шумящим Пробежала сила по листам дрожащим, Чтоб червей, враждебных зелени и лету Ненавистных, падких к завязи и цвету, Смыло, разнесло бы по крутым оврагам! Туча дождевая, будь ты нашим благом! Поднимая ветер, оборви ты сети Паука с крестами, что гордится в свете Тем, что иссушил он множество народу, Из души и сердца высосав свободу! Бабочкам грозою опали ты крылья, Чтоб хоть их за это снова полюбил я! – Так стонал кузнечик под наитьем бурной И мятежной думы. А над ним лазурный Василек качался, наливался колос, И, жужжа, знакомый проносился голос: «Слышишь ли ты грома дальние раскаты? Погляди на тучки, что без крыл крылаты, Мрачны без печали, без улыбки ясны, Как гроза, могучи, как туман, бесстрастны!» Проносился голос, но в душе артиста Раздавалось что-то вроде злого свиста. Оскорбленный светом, огорченный балом, Не на шутку мрачным стал он либералом. В этом месте надо, в виде объясненья, Маленькое к Липкам сделать отступленье. Бабочка, герою изменив, сначала За его нескромность уколоть желала; А потом – головка, видно, закружилась – И она не в шутку в соловья влюбилась. Иностранец этот в мире насекомых, Говорят, был дерзок и клевал знакомых. Отомстить любовью этой чудной птице, Приковать к победной своей колеснице, Песни и посланья сочинять заставить И, быть может, в свете тем себя прославить: Вот что замышляла ветреная фея. К нашему ж герою, просто, не краснея И не церемонясь, клопика послала И «блоходарю вас» ему написала. Эта «блоходарность», вместо «благодарность», Пуще огорчила моего героя. А гуляка страшно хохотал и, строя Разные гримасы, говорил, что блохи Более полезны, чем пустые вздохи. Может быть, артист наш, раз отдавшись снова Музам, позабыл бы, как любовь сурово Обошлась с ним, то есть: позабыл бы эту Ветреную фею; к будущему лету Сочинил бы кучу гимнов и сонетов, Был бы снова счастлив счастием поэтов, Сел бы на соломку, чтоб во славу ночи На своей скрипице пилить что есть мочи; Но, к его несчастью, вдруг распространилась Весть, что будто что-то с бабочкой случилось: Говорили, будто бабочка бежала, Бабочка погибла, бабочка пропала. Прямо шли из парка эти злые слухи, Стало быть, не врали комары и мухи: Была вероятность! Долго этим слухам Мой артист не верил. Вдруг, как бы обухом Кто-нибудь героя съездил прямо в ухо, Он поверил разом в достоверность слуха; Только что успел он всех предать проклятью, Получил пакетик с маленькой печатью. Вот письмо: «Вы были к нам неравнодушны – Если правда, будьте хоть любви послушны: Поищите нашу милую Сильфиду И ее не дайте соловью в обиду. Кто вам это пишет, сами угадайте. Если ж будут вести, в Липки передайте». Прочитав такое странное посланье, Он в припадке страсти и негодованья Начал просто хныкать… хныкал, долго хныкал! (Эдакое горе он себе накликал!) Приближался вечер. – К счастию, гуляка Был в харчевне, клюкнул и, краснее рака, Постучался к другу. Он расставил ноги, Увидавши слезы и следы тревоги На лице артиста. «Ба! Какие страсти! Выпей, братец, клюкни! – будешь нашей масти! – Возгласил гуляка. – Плюнь ты на Сильфиду – И тебя не дам я никому в обиду». – «Бедная Сильфида, что с ней? – не без писку Отвечал кузнечик, – на! прочти записку». – «Ничего не вижу!» – пробурчал гуляка, Ибо он недаром был краснее рака. Тут ему кузнечик рассказал, в чем дело, И они решились в путь пуститься смело. Мой герой готов был с соловьем хоть драться, А гуляка вышел просто поразмяться.Песнь 6
Вечер был ненастный. Квакали лягушки; Под налетом ветра зыбкие верхушки Жатвы колыхались, словно волны; капал Тихий дождь – и где-то перепел вавакал; Пауки свернулись; пораскисли мушки; Комары притихли. Около опушки Леса наш кузнечик шел сам-друг с гулякой. «Слушай-ка, приятель! надо бы на всякой Случай запастись нам фонарем», – шагая, Говорил гуляка. Но, не возражая На совет, кузнечик приостановился: С ветром из тумана к нему доносился Звук ему знакомый: два степных артиста На дрянных скрипицах хрипло и нечисто Выводили нотки… беспрестанно эти Нотки обрывались. «Ты имей в предмете, – Продолжал гуляка, – что впотьмах наткнуться Можно на лягушку, или кувыркнуться. Гей! – он свистнул. – Кто там? – И, под подорожник Заглянувши, крикнул: – Ну-ка, ты, пирожник, Выходи!» И вышел таракашек, смуглый, Как медовый пряник, и, как булка, круглый. «Что вам надо?» – «Где тут к светляку дорога?» – «Дальше, барин, дальше! поправей немного, Там, под божьей травкой, две еловых шишки, Там спросите… Жаль, вот, спят мои мальчишки». – «Э! – сказал гуляка, – мы идем не свищем, А к еловым шишкам сами путь отыщем». – «Дали бы на водку, я пошел бы с вами». – «Не ходи, любезный!» – шевеля усами, Возразил гуляка. «Больно ночь муруга!» – «Ну, не ври, любезный!» И пошли два друга К двум еловым шишкам. Стук-стук! – «Отворяй-ка Двери!» – «Кто там?» – «Леший!» – «Кто там?» – «Вылезай-ка!» И светляк с разбитым фонарем пустился В лес казать дорогу. Клялся и божился, Что совсем не знает, где там обитает Соловей, что нужно, если кто желает Знать его фатеру, допросить у Розы. «Я, – сказал гуляка, – у такой занозы Спрашивать не стану: и глупа ужасно, И молчит, как рыба, и небезопасна». – «Ну, так хоть улитку допросите». – «Враки! Ты совсем не знаешь, где зимуют раки. Надо втихомолку пробираться влево, К муравьиным кучам, дальше от посева». Вдруг гуляки голос превратился в шепот: В темноте раздался чей-то резвый топот, В куст через дорогу проскакала мышка. У гуляки тотчас началась одышка: Он маленько струсил. Впрочем, от испуга Скоро он очнулся, догоняя друга. Ветер унимался, и луна в сквозные Своды темной рощи словно золотые Струны протянула. Мшистые коренья Просияли, словно дожидаясь пенья. И, о чудо! в дебрях вдруг раздался голос Соловья – и дрогнул мой артист, и волос Дыбом на макушке стал от ощущенья Страха и тревоги, гнева и смятенья. «Вот он! вот!» – шепнул он, притаив дыханье. «Что это за пенье? Просто рокотанье, – Тут ему заметил друг его гуляка, – Все в одних руладах, все в одних…» – «Однако, – Возразил герой мой, – не бранись напрасно! Плут едва ли может петь так сладкогласно». «Что вы тут? Зачем вы?» – харю выставляя Из норы, спросила их оса лесная. «Эх, оса голубка! что ты смотришь волком: Мы не лиходеи, – отвечай нам толком: Вышли мы на поиск…» И кузнечик смело Выглянувшей харе объяснил, в чем дело. «Нешто я не знаю, как она вертелась, – Запищала харя, – пофиньтить хотелось… Этому никак уж третий день, как минул… Соловей-то клюнул, да потом и кинул. Ползала бедняжка, ползала немало; Если в муравейник сдуру не попала, Где-нибудь у наших червяков спросите… Я ж оса – и только, – ну и не взыщите!» – С этим словом, как-то скорчась, опустилась Харя эта в норку и в подвале скрылась. «Так бы вот и съездил я по этой харе, – Проворчал гуляка, – если б был в ударе». Но артист-кузнечик горестным рассказом Так был отуманен, что, казалось, разум Потерял… И долго сладостные трели Соловья так смутно для него звенели, Как звенит порою в час ночной метели, Глухо замирая, колокольчик дальний В глубине пустыни снежной и печальной.Песнь 7
Долго, до полночи прыгуны блуждали,
Наконец на свежий след они напали.
Светлячок вертелся подле их недаром,
И Диана, тучку золотым пожаром
Охватив, недаром отклоняла ветки
И кой-где чертила яркие отметки;
Для моих героев бледный луч богини
Путеводным светом был среди пустыни.
Там, неподалеку спеющей брусники,
Под корнями красной полевой гвоздики,
Одиноким трупом бабочка лежала:
Ножки протянула, крылья распластала
И, казалось, лежа небесам молилась,
Вся окоченела, но не изменилась;
Тот же сохранился очерк милый, нежный,
Тою же сияли белизною снежной
Матовые крылья. Черная косынка
На груди раскрылась. Крупная слезинка,
Как алмаз, блестела около ресницы,
И как бархат были темные косицы.
Мертвая казалась сонной; но чернела
Маленькая ранка… Молча возле тела
Постоял кузнечик, сердцем надрываясь.
Молча с огонечком к трупу наклоняясь,
Светлячок, как будто сильно пораженный
Небывалым чудом, жмурился, как сонный,
У гуляки тоже хмель прошел. Сурово
Он глядел, и то, что видел, было ново
Для него. Он понял, что была б тут шутка
Вовсе неприлична. Даже как-то жутко
Становилось сердцу вечного гуляки,
Даже покривилась рожа забияки,
Потому что был он добрая скотинка.
Видя, как у мертвой на лице слезинка
Неподвижно светлой капелькой стояла,
Он шептал: «Бабошка! – Ты отпировала!
Так и мы у смерти дни свои воруем;
Попадемся с кражей – да и отпируем!»
Впрочем, мой гуляка был такого сорту,
Что свое унынье вмиг отправил к черту
И, толкнув артиста, молвил: «Ну, конечно,
Жаль, да ведь нельзя же горевать нам вечно!
Сделаем носилки, и ее прилично
Отнесем под Липки. Все пойдет отлично.
Только ты напрасно, брат, не надрывайся,
Сил не трать и плакать после постарайся».
Сделали носилки, положили тело,
Подняли и долго поступью несмелой
Шли они по травкам, шли они по кочкам.
Впереди, мелькая ярким огонечком,
Шел светляк – и сотни разных насекомых,
Нашему артисту вовсе незнакомых,
Шумно просыпались в перелеске темном.
«А! ба! кто там? что там?» – слышалося в сонном
Царстве. Вдруг во мраке жалкий писк раздался:
Муравей какой-то под ноги попался
Нашему гуляке – он его и тиснул.
Вслед за этим визгом – в роще кто-то свистнул.
Комары, проснувшись и поднявшись роем,
Затрубили в трубы, точно перед боем.
Но слетевшись кучей и увидев тело,
Взяли тоном ниже (поняли, в чем дело…)
И, трубя плачевно, в расстояньи дальном
Огласили воздух маршем погребальным,
К светляку другие светляки пристали:
Свечи их то гасли, то опять мелькали.
С жалобным жужжаньем поднимались мухи
И, жужжа, друг другу поверяли слухи.
Бабочка – Сильфиды прежняя подруга –
Высунула носик, бледная с испуга,
И потом, спустившись по листочкам, села
На холодный камень и – оцепенела.
Предрассветный ветер, невидимкой вея,
Думал, что воскреснет молодая фея:
Шевелил у мертвой легкими крылами,
И дышал в лицо ей влажными устами,
И потом далеким проносился стоном,
И по всем тропинкам отдавался звоном,
Чашечки лиловых цветиков качая.
И роса, как слезы, холодно сверкая,
Медленно стекала с усиков цветущей
Повилики, робко по стволам ползущей;
И благоухали тысячи растений;
И сквозь дым деревья в виде привидений
Головой кивали. – Тихо раздвигая
Облака, вставала зорька золотая, –
И когда все стало ясно от улыбки
Пламенной богини, принесли под Липки
Мертвую Сильфиду – там ее сложили,
Вырыли могилу и похоронили.
И когда над этой новою могилой
Думал злую думу мой артист унылый,
В жарких искрах солнца за лесной куртиной
Звучно раздавался рокот соловьиный.
1859 г.
Рубрики стихотворения: Поэмы ✑
Поэмы ✑