«Мечтатель» Я. Полонский
(Юноша 30-х годов XIX столетия)<Отрывки из поэмы>Вера есть величайший акт человеческой свободы.
В. ЖуковскийМертвые суть невидимые, но не отсутствующие.Отдадим справедливость смерти.
Виктор ГюгоIТе образы, черты которых были Так живы, так знакомы не одним Моим глазам, и навсегда могилой Заслонены и даже как бы смыты Потоком лет – не призраки ли?.. Но они как бы вернулись и – зовут… Или, безмолвствуя, мне указуют На прошлое. И в этом прошлом я Кажусь им тенью, мертвой для живых – Живой для них, – по существу такой же, Как и они. И вижу я себя С другим лицом, в кругу других, когда-то Мне близких лиц… И вот одно из них, Которых тень иль дух неуловимый, Никем не ведомый, никем не зримый, В моей душе иль в памяти моей Приемлет вновь и цвет и очертанья И голос – это милое лицо Ровесника и друга школьных лет, Поэта-мистика, который мне вверял Наивные мечты свои. Увы! В тридцатые года романтик юный Сгорел от них, и на моих глазах Угас навеки… Звали мы его Вадимом, а фамилия его Была Кирилин. Будь он жив, – быть может, Он так же бы боролся и с нуждой, И с неотвязной музой. Но его чело Не знает терний, и он спит глубоко В сырой могиле, и могилы этой, Когда-то дорогой и орошенной Слезами и увенчанной цветами Из городских садов, теперь никто бы И не нашел… Не долговечно наше Посмертное жилище, как и все На свете. Но каким воскрес он В моих воспоминаньях, как любимый Товарищ, пусть таким и выплывает На этот лист бумаги, для того, Чтоб перейти в печать или в камин – Что иногда почти одно и то же… . . . . . . . . . . . . . . . . . . .IVВ летний день, бывало,
По воскресеньям, уходил он в рощу,
Что примыкала к городскому валу,
И где паслись коровы. Звук свирели
Пастушеской и ржанье кобылицы
Стреноженной, и перекатный шум
Колеблемых дыханьем ветра листьев,
Как музыка, ласкали слух его;
И вдоль ручья он уходил далеко
От города; и как рыбак, который,
Закинув удочку, ждет целые часы
Улова, чтоб не даром голодая,
Прийти в свою семью с лещом иль щукой, –
Так, походя, весь день, он ждал чего-то
Необычайного: прислушивался к ветру,
Приглядывался к искрам солнца в струйках
Чешуйчатых, ласкающих камыш;
Или под тень развесистой ракиты
Ложился на песок, и напряженно,
Как бы подглядывая чей-то вечно
Теряющийся шаг, глядел он
На все далекое и близкое, как будто
Боялся проглядеть или проспать
Неведомое им в природе чудо
Или виденье… Сам не понимал он,
Что иногда таилось у него
В душе болезненной, готовой верить
И в красоту, и в Бога, и в природу,
И в демона.VВ двенадцати верстах От города был монастырь. На берегу Оки стоял он, заслонившись рощей Березовой от столбовой дороги. И летом он ходил туда – молиться. Но что мудреного, что наш мечтатель Любил крутой, высокий берег – вид На луговую сторону реки, Возобновленный, бедный монастырь И те развалины, где находился Великокняжеский когда-то терем. Там, по преданью, жил когда-то Или гостил великий князь Рязанский (Олег, колеблющийся современник Побоища на Куликовом поле). Невзрачен был вид этих теремов Или развалины: то был не замок, И не дворец, а просто дом кирпичный, Без потолка, с обрушенным карнизом И маленькими окнами. (Без окон, С подвальным входом, нижний был этаж). Обломками старинных изразцов И кирпичей засыпанные сени Высокою крапивой заросли, Тогда как на стенах, вверху, ютились Березки и кудрявились кусты…VIВсе проходили равнодушно мимо
Кирпичных стен неживописной этой
Развалины; один Вадим Кирилин
Любил там по часам стоять и слушать,
Как наверху весенний ветерок,
Порхая, шелестел листвой березок,
И как там пели птички… Это все
Невольно говорило сердцу и уму,
Что жизнь и знать не хочет ни о том,
Что было, ни о том, что будет. Всю
Природу удовлетворяет миг
Насущного… Но мы не таковы!
Без прошлого и будущего мы
Не можем жить, принадлежа всецело
Обоим, как растительная жизнь
Принадлежит корням, цветочной пыли
И завязи плодов. Между грядущим
И прошлым мы – таинственная точка,
Лучистая, которая нам светит
Или назад, или вперед… Кирилин
Любил, оглядываясь, рисовать
И нашу быль, и наши небылицы:
Немудрено, что стоя перед этой
Красноречиво-бедной стариной,
С ее нерадостно прожитым веком,
Мечтал он и, мечтая, домечтался
До лихорадочного бреда. Вот как сам
Описывал он мне свой странный бред,
Наверное прикрашенный его
Живой фантазией:VII«Всю ночь согреться Не мог я; но, ты знаешь, я люблю Простудою лечиться от простуды, Прогулкой от бессонницы; и вот, Не торопясь, дошел я до того Монастыря, где схоронен отец мой И где когда-нибудь меня зароют, И там застал я позднюю обедню, Заупокойную; но я заметил У клироса Метелкина Захара, А где Захар Кузьмич, там не могу я Молиться – сам не знаю почему… Быть может, оттого, что осуждаю, А если осуждаю, то грешу, И этот грех мешает мне молиться. В приделе гроб стоял, и так сквозило Тлетворной сыростью, что вышел я На воздух, – голова кружилась, сердце В виски стучало. Утро было тихо, Тепло и пасмурно… Я был не в духе И тосковал, и даже без причины Готов был плакать… Незаметно, ежась, Я подошел к обломкам, – сам обломок Великого чего-то, может быть, И беспредельного чего-то, – но чего? Не ведаю… И вот невольно стал я Глядеть в окно глухой, кирпичной Развалины, и вдруг передо мной Возник далекий век… В туманном И пыльном полусумраке, в окне Я увидал тесовую кровать Под пестрым пологом; а там, за нею В углу на гвоздике, ручник с каймою Из деревенских кружев. – Протираю Глаза и вижу: как во сне: к окошку Подходит девушка и, пригорюнясь, Одной рукой поддерживает локоть Другой руки; камчатный сарафан Еще не доверху застегнут; видно, Не рано встала, подошла к окошку, Задумалась и молча смотрит вдаль. «Уж не княжна ли?..» – думаю. У ней На голове жемчужная повязка И с длинными подвесками сережки Из серебра и бирюзы… Вздохнув, Она меня заметила – и брови Слегка приподнялись, и потемнели Большие, влажно серые глаза; И как-то странно: розовые пятна На молодом лице ей не мешали Казаться страшно бледной.VIIIВсё-то Вдруг замерло во мне, когда она Заговорила… Господи! Какой Прерывистый и ласково-плачевный Был это голос: «Мальчик! ты не знаешь, Какая день и ночь змея-тоска Сосет мне сердце! Не котлы кипят Кипучие, – ножи точат булатные… Что будет с Русью?.. Старший брат мой В глухой степи тамбовской в плен к ногайцам Попался и зарезан… Младший брат мой – Дремучими болотами, лесами Куда-то пробирался – и о нем Ни слуху нет, ни духу: или леший Завел его и заморил, иль ночью Русалки утащили в омут темный… Старуха мамка ждет сынка родного Из Золотой Орды, и день и ночь Сидит в лесу на пне и молча Повязанной качает головой, Все что-то шепчет; выплакала очи И помешалась… Мой родной к Мамаю Поехал ублажать его дарами; Жених сбежал в Москву. Что с нами будет? Неужто и взаправду затевает Димитрий Иоаннович – московский Великий князь – недоброе: войну С татарами!.. Как будто есть на свете Такая силища, что одолеет Их полчища несметные. О Боже!.. Как глухо всё кругом! Как будто Всё вымерло… И голод, и пожары, А я всё жду – всё жду, всё жду чего-то Ужасного… всё думаю: придут И если не зарежут, свяжут руки И на позор неслыханный меня Сведут на рынок и сорвут с меня Мои одежды, потешаться станут Моим стыдом и ужасом смертельным. Недаром я все ночи напролет Не сплю и вся дрожу, как листик Осиновый… Скажи мне, мальчик, Какие вести ходят? Что пророчит Фома-юродивый?.. Что ж ты молчишь, Мой милый, мой болезный?»IXПомутилось В глазах моих; забилось сердце; Я бросился к окну, крапивой руку Обжег и – в ужасе остановился… В окне мерещился какой-то призрак, Закутанный в лохматый саван… Но Ударил колокол, и я очнулся»…XIОн стал рассеян и меланхоличен.
А меланхолия – болезнь: она
Таится в нервах и боится смеха;
И если улыбнется, то такой
Натянутой улыбкою, что ей
Становится неловко. Юность
Не церемонится: я стал его
Расспрашивать, стал приставать к нему:
«Скажи, скажи, здоров ли? Что с тобою?
Иль ты опять влюблен в мечту, в царицу
Своих воздушных замков?» И однажды,
В вечерний час, и на него нашла
Минута откровенности.XII«На днях, – Сказал он, – праздник был в монастыре, И, несмотря на зной, задумал я Идти туда, и там застать обедню, И с вынутой просфорою вернуться К старухе няне; но, как ни спешил я, Порядком запоздал. Застал толпу На паперти и даже на погосте. Чтоб протесниться в церковь, нужно было Толкаться и давить мальчишек. Я Пошел бродить по старому кладбищу; Там видел я, как кое-где, накренясь К сырой земле, подгнившие кресты Линяли; каменные плиты были Покрыты лишаями, желтовато- Оранжевого цвета, или мохом Коричнево-зеленым. Письмена же Славянские, которых уж давно Никто не разбирал, истерты были Ногами и засыпаны землей. Все навело меня на мысль, не здесь ли Покоятся останки той княжны, Которая весной в окошке мне Мерещилась…» Тут мой приятель, помню, Пустился в рассужденья. Повторить Их слово в слово не могу я; но Таков, по крайней мере, был их смысл: «Я знаю, прах ее давно исчез, Рассыпался и с ветром, может быть, Вокруг меня носился вместе с пылью… Так если я спрошу тебя: куда Осел дымок соломинки спаленной, – Ты без труда мне тотчас же ответишь: На камни, на траву, на человека; Но где рассеялось ее сознанье? В какую превратилась пыль – печаль? Или на ком ее осело чувство – Любовь ли, ненависть ли – все равно? Кто скажет? Даже ты не скажешь», – Добавил он наивно. – К нам не шло Ни философствовать, ни задавать Неразрешимые вопросы; мы О них мечтали, и решали их По-своему… «Итак, вообрази, – Он продолжал, – вообрази, что если России и теперь грозят враги, И ежели беда не за горами, То что мудреного, что то же чувство Тревоги и печали, тот же страх За родину проснулся в этой тени, Что веет около развалин – или Вокруг того гнезда родного, где Так безотрадно в страхе и тоске Прошла ее вся молодость?.. Иначе Как это все понять?..» Тут он хотел Еще добавить что-то, но запнулся, Потупился и покраснел.XIII«Ага! Я, значит, прав был: ты влюблен В свой глупый бред, в свою больную Фантазию!» – «Фантазия ли это? – Сам рассуди, – воскликнул он, – я шел С кладбища, среди старых теремов Великокняжеских, – и уж хотел я Пройти на ту лужайку, где тютюн Курили кучера и поджидали Своих господ, а возле экипажей Помещичьих разнузданные клячи, Маша хвостами и обороняясь От оводов, щипали мураву И в старых хомутах своих казались Счастливее меня – так благодушно Жевали и оглядывались. Шел я, Задумавшись, и вдруг на перекрестке Двух узеньких тропинок, где цвели Акации, я поневоле дрогнул И стал, как вкопанный. В пяти шагах Передо мной была озарена Сиянием полуденного солнца Красавица. О, никогда еще Глаза мои на свете не видали Такой небесной, чистой красоты! Я ею поражен был, как виденьем – И замер… Девушка была в простом Суконном черном платье; бледный Овал лица ее и белый лоб Был оттенен приподнятой вуалью; Глаза, большие, синие глаза, Задумчиво из-под густых ресниц В молитвенном каком-то настроенье Куда-то вдаль глядели, и в чертах Ее лица, казалось, грусть была Незримая, а пряди пышных Темно-каштановых волос ее вились, И ветерок слегка ласкал их, словно Остерегаясь смять их. Говорят, Мадонна Рафаэля – совершенство; Но совершеннее того, что дал мне Бог Увидеть – я не знаю… «Уж не сон ли?» – Подумал я… И мне хотелось Заговорить; но у меня язык Прилип к гортани…XIVВдруг она очнулась И тотчас же заметила меня. Она заметила смешной восторг мой, Мои с таким наивным изумленьем Приподнятые плечи, улыбнулась, Потупилась и, опустивши складки Своей вуали, легкая, как тень, Исчезла за стеной и, может быть, У паперти вошла в толпу. А я? Увы, я, как дурак, на том же месте Стоял, как вкопанный, – был, как в чаду Или в тумане. Мне хотелось плакать, И ликовать, и славить Бога. Я все забыл… Когда же спохватился, Уж было поздно. Рассеянный, горячий, Весь как в огне, напрасно я искал Глазами образ, или хоть намек На ту, которую я так безбожно, Так глупо прозевал. В коляски, В четырехместные кареты, в дрожки Старинные заглядывал. – Нигде! И так, порывисто дыша, я вышел На пыльную дорогу. Несомненно Своих знакомых я бы не узнал, Когда б их на пути случайно встретил. В моей душе все путалось, все было Восторженно и глухо. Я не шел – Летел, как бы по воздуху, навстречу Таинственной улыбке. Красота Воочию явилась мне, меня Заметила и даже улыбнулась, – Чего ж еще? И, знойный весь, к обеду Вернулся я домой и, может быть, Впервые распахнувши душу, молвил: «Есть в мире чудо – и не даром, братцы, Я все искал его – теперь я знаю, Что это чудо – красота». Никто Меня не понял. Только старший брат Пробормотал: «Пожалуйста, любезный, Садись и чепухи не городи»…XVI«Скажи, куда девалась красота? И если есть она на белом свете, Зачем она скрывается, как клад, Зарытый в землю скрягой? отчего, Куда я ни гляжу, нигде не вижу Божественного образа? Вот вы Влюбляетесь… и знаю я, в кого… И что же?.. разве это красота?..» Тут я не вытерпел – спросил Вадима: Ужели он при всем своем блужданье Кругом да около нигде не встретил Той девушки?.. «Ни разу, – оборвал он, – Нигде, ни разу!.. Не напоминай!..» Смеясь, я заглянул ему в лицо, А он поник и опустил ресницы. Мы помолчали… «А княжну я видел, – Вдруг он проговорил, как бы очнувшись, – Ту самую княжну, что, помнишь, Когда я в лихорадочном бреду Стоял перед развалиной и грезил?..» «Неужели?..» «Ну да… не наяву, конечно, Во сне… но это было так же ясно, Как наяву. Мне снился, братец мой, Какой-то тихий, летний вечер; далеко Распространялись сумерки; заря Из-за реки румянила туман, И всенощная отошла в монастыре. Монахи вышли в черных клобуках, К ним подкатили тройки, и они В какие-то телеги шумно сели И с колокольчиками укатили… Но хоть они меня и звали, я Остался и в досаде на кого-то Попал на монастырское кладбище. Иду, жду месяца из-за тумана; Но нет ни месяца, ни звезд; одна Вдали лампада светит. Вдруг, направо, От узенькой тропинки, мелким щебнем Посыпанной, я вижу над могилой, Или над черною, разрытой ямой, Поникла девушка. Она стоит Ко мне спиною так, что мне не видно Ее лица; одну ее повязку На голове да косу я заметил, И тотчас же во сне подумал: «Ах, Нельзя ли избежать мне этой встречи!.. Зачем она?» Я угадал чутьем, Какая это девушка… она – Та самая, которая в бреду Мне грезилась в окно кирпичной Развалины… И странно, почему-то Я и во сне ничуть не сомневался, Что это – не живое существо, Что это – призрак. Сердце у меня, Как говорят, захолонуло; тайный ужас Подсказывал: «Беги, беги, пока Она не обернулась»… Но она Вдруг повернула голову и тихо Проговорила: «Это ты, мой мальчик?» Я так и замер; слышу в тишине, Уже знакомый мне, певучий голос, И нежно-ласковый, и горький… вижу, Она меня рукою манит и лепечет: «Уж я ждала тебя, ждала, мой милый! И ждать устала!» Я перекрестился. Стою и слушаю: «Жених мой пал На Куликовом поле, пал в бою С татарами… вернулся мой отец – И не нашел меня… придут баскаки – И тоже не найдут: я схоронилась, – Да и тебя сумею схоронить…» От этих слов, признаться, у меня Колючий холод пробежал по телу. А я, как заколдованный, стою И слушаю… «Пока жила я, мне любить хотелось. Бог не привел, и злые люди Не захотели… я жила одна У батюшки в высоком терему И ныла сердцем; не с кем было И поделиться мне мятежным горем. И я ушла… и спряталась. Никто И не заметит, как сойдемся Мы в темноте; никто нас не осудит: Ни Бог, ни злые люди. Я люблю Тебя, мой ненаглядный, мой желанный… И в тесноте нам сладко будет спать, И до людей нам дела нет. Ты – мой, Навеки мой!..» И очутился я От этой страшной девушки так близко, Что я уже не мог не ощущать Ее неровного дыханья на своем Испуганном лице. Она дрожит От радости и страстного порыва, И задыхается и уж не говорит – Бормочет что-то… Серые, большие Ее глаза горят; она руками Охватывает стан мой и влечет В то темное пространство, что зияет У самых наших ног. Я вырываюсь – И не могу освободиться… Няня Услышала мой стон; из коридора Вошла ко мне, перекрестила. Я Узнал ее не скоро; но очнулся И поднял голову. Вот как я видел Мою княжну». «Эх! – выслушав его, Подумал я, – не сочинил ли ты Свой сон? Рассказываешь так красно. Как будто ты и мог припомнить все, Что слышал ты во сне!» Мы помолчали. «Все это пустяки, – сказал я наконец, – Глупейший кошемар! Гроша не стоит В сравненье с тем, что испытал ты, Когда блуждал по нашему уезду». «Неужели, – сказал он, на прощанье Пожав мне руку, – этот глупый сон – Без всякого, без всякого значенья?» «Без всякого», – сказал я и ушел.XVIIСмешон мечтатель мой, исколесивший,
Быть может, сотни верст, пешком, без денег
И без сопутника, с одной надеждой
Не нынче-завтра, где-нибудь, случайно
Увидеть ту, чья красота глубоко,
Как знойный луч, в его проникла сердце.
Ведь он пошел на поиски за ней
Не для того, чтоб ей в любви признаться,
Не для того, чтоб ею обладать,
А для того, чтоб видеть – только видеть,
И насладиться этим лицезреньем,
Как наслаждаются святые старцы
Или аскеты, созерцая образ
Мадонны – лик небесной красоты,
Что озаряет тихим светом их
Молитвами прославленную келью,
Он верил, что на свете существует
Божественная девушка, и верил,
Что за ее свободу он готов
Идти в огонь и в воду. Стих его,
Небрежный и подчас неловкий, стал
Певучее, и я, его судья
Неопытный и даже, может быть,
Пристрастно-невзыскательный, ему
Пророчил славу. Что такое слава –
Он понимал по-своему. Быть может,
Под этим словом мой неисправимый
Мечтатель разумел триумф Торквато
Или Петрарки… может быть, ему
И снился русский Капитолий…
Будь жив он, как бы изменился он!
Из зла и блага, из противоречий
Того, чего он ждал и не дождался,
Какую б он блистательную соткал
Одежду для своей тревожной Музы!..
И эта Муза нам была б родная…
Но он не вынес их – противоречий этих…
И первый беспощадно нанесенный
Удар его мечтательному сердцу
Был для него ударом роковым.
<1890-е годы>