«Письмо Барнвеля к Труману из темницы» И. Хемницер

Героида

Его благородию
Николаю Александровичу Львову

Любезный друг!

Нелестной дружбе труд усердный посвящаю
И знанью правому судити предлагаю;
Когда я перевод сих малых строк свершил,
О чувствовании твоем я вобразил,
Любезный друг! прими сие ты приношенье,
А мне дай чувствовать едино утешенье
И мысль собщи свою о переводе сем:
Льсти убегая, ты откроешься во всем;
В том удовольствие за труд сей полагаю.
О подлиннике ты известен уж, я знаю;
В нем тьма красот, но нет их в переводе сем.

––––––

Из недр темницы днесь Барнвель к тебе зовет
В слезах, мученья полн, что грудь его грызет,
Барнвель, твой друг, но им и недостоин слыти,
Которого, познав, стыдом ты будешь чтити;
                    Барнвель!.. твой друг!..
          О, сколь, любезный Труман мой,
Я, имя осквернив то, предан грусти злой!
Увы! я долго в нем чтил славу, утешенье;
Сладчайша мысль о нем смертельно мне мученье.

Но чем начну? могу ль тебе всё рассказать
И часть свою рукой бессильной описать?
Тебя вниз пропасти вслед за собой водити
И горькость в грудь твою вины моей пролити?
Твой чистый светлый век в спокойствии течет,
А мне вин повестью мрачить его? Ах, нет!
Несчастный!.. тщись со мной хоть втайне воздыхати
И непорочности блаженство почитати.

Что говорю? чтоб глас, который в целый свет
Раздастся и везде тьмы звуков издает,
Тебе б мог повторить в местах уединенных,
Что мне за казнь вкусить за тьму мной зол свершенных;
Злодейство б возвестить, раскаянье сокрыть?
Нет, с ужасом, но сам хочу всё объявить,
В картине страшной сей я прелесть мню сыскати;
Несчастлив, винен я, тщись обо мне рыдати.
Так известись о всем. Еще ты быв со мной
И от меня в поля не отозва́н весной,
Ты сердце знал мое, ты знал мою дражайшу,
Ты нежность сам мою, о друг мой, чтил сладчайшу.
«Драгой Барнвель, – ты рек, – я еду, будь счастлив,
Со добродетелью любовь соединив».

Чьи б не могли сердца жестоки обожати
Ту пагубну красу, ты должен сам сказати.
Приятность, младость, вид, тьма прелестей таких
Не столько сил иметь могли в очах моих;
Несчастья самые ее оружьем были,
И боле прелестей ей силы слез служили.
Ее в безвестности, что знаешь ты и сам,
И Лондону и всем близь оного местам
Весны прекрасной дни спокойно протекали.
Хотя напасть ее и бедность угнетали,
Но благородный вид являла завсегда,
Не возгордясь своей красою никогда.
Я мнил предмет любви достойной находити;
Ей предался совсем, и душу мог вручити,
Младую душу ту, где искренность жила,
Невинну, нежную, что счастия ждала.
Коли́ко к Фаннии мой дух воспламенялся!
Колико угодить я ей всегда старался!
Я жертвовал ей… всем желанием моим
И утешеньем чтил напасть делить своим.

Но Фанния сия… я трепещу, хладею…
Сия-то Фанния… я силы не имею…
Священный сердцу сей предмет, что я любил
И обожал, мою днесь гибель совершил.
Ты вострепещешь сам. Едва волхвица зрела,
Что надо мною власть владыческу имела,
Судила гибнуть мне; и гордый дух ее
Предвидел свой престол и све́рженье мое.
Я повергал плоды трудов моих усердно
К ее стопам, ей мня тем жертвовать безвредно;
Удвоил помощью я сею страсти в ней
К тщеславию, и всё б покорствовало ей, –
Стремленье алчное к именью верхней власти,
Что род сей выше чтит любовной самой страсти.
А я напасть ее прервать хоть всё творил,
Ее смертельных мук себя причиной чтил.
Так, я себя винил; изменница вникала
Внутрь сердца моего и жар мой познавала.
Боль всякий день ее растет, мне мнилось, вновь,
И тайна укоризн грызет мою любовь.
Так есть минуты, где, ко рву злодейств склоняем,
Проти́в сил человек во оный низвергаем.
Против любви сердца бессильствуют всегда:
Зло добродетелью быть кажется тогда.
Мне Фанния, ток слез и грусть ее мечтались
И мрак, в котором все красы ее терялись.
Не могши боле зрак мучительный сносить,
Великодушно мнил я подлость совершить.

Брат мудрый Сорогон родителя любезный,
Почтенный торга член и обществу полезный,
Покоясь по трудах, сокровища свои
К правленью поручил все в руки мне мои,
А я их похищал! к чему ж употребляя!..
Тем волю Фаннии едину исполняя!
Бледнея, в ужасе, я злато приносил…
Несчастно злато ей… что честью я купил!

Искусства хитрого притворств волшебна сила
Природны в Фаннии дары превозносила;
Она вступила в свет, желанья утвердив.
Стыд красил мой ее, всем очи заслепив.
Любовь моя лишь тем сильняе становилась:
Я жертву чувствовал, что для нее вскурилась.
Дух гордый мой прельщен бесперестанно был;
Я с ней тщеславие равно ее делил.
Я счастлив мнился быть! Она могла являти
Все совершенства те, что могут нас пленяти;
Тьмы мертвых прелестей словами оживить
И к злодеяньям мя сетями уловить.

В сем заблуждении уж я совсем терялся
И упоенных чувств моих лишен являлся.
Всяк шаг, любезный друг, мне преткновеньем был,
В словах, в поступках плен и в взоре находил.
В сем смертном сне, увы, ты можешь ли познати
Тот преужасный след, что стал он днесь казати?
Нет, верх сей ужаса нельзя воображать!
Я то свершил, о чем грешно и вспоминать.

Не ведал Сорогон, что, подло я алкая,
К казне его моя рука простерлась злая;
Но скоро он, какой ужасный яд, познал,
Смущал мой ум во мне и чувства пожирал.
Его мне нежностью злой рок мой предвещался;
Сей старец юности моих лет опасался
И сердца простоты, что льзя легко склонить,
Что добродетели, равно и злу пленить;
Огня страстей, во всей моей крови возженна;
Красы предмета, чем мя видел он плененна,
Стремясь от тайныя мя сети избавлять,
Старался оной власть и прелесть удалять.

Вняв то, мне Фанния, прибегшу к ней, предстала
И на одре в слезах текущих утопала;
Вид бледный на челе, и во смятеньи сем,
Что в скорби мы красой и прелестью зовем,
Мне руки подает, мя жаром наполняет
И лобызанием весь нутр мой вспламеняет.
«Барнвель! – рекла, – я зрю тебя, дражайший мой,
И ах! в последний раз целуюсь я с тобой!..»
Я слышу их еще, сии слова опасны,
Те вздохи винные и клятвы толь ужасны.
Я, чувств лишаясь всех, на грудь ее упал.
«Нас разлучить хотят, – глас оный продолжал. –
Я гибну!.. жизни мя чудовище лишает…
Нас завтре Сорогон, сей варвар, разлучает!»

– «О дерзость! – я вскричал. – То должно предварить;
Вещай, что́ мне начать, потщуся всё свершить.
А он пусть мя рабом, пусть жертвой учиняет;
Мой бог – одна любовь, она мя ободряет;
Ей только я внемлю. Внемли ж ее ты глас!»
Рекла: «Она гласит, дая тебе приказ.
Но времени не трать; уж завтре ты, конечно,
Умедля, тьму препон меж нами у́зришь вечно.
Не будет мстителя, и Фанния падет.
Предупреди удар ужасных наших бед
И общу нашу смерть. Сей ночи тьма не мра́чна,
Она учинена чрез слабый свет прозрачна.
Ты знаешь, Сорогон по всяко утро там,
В пустынном сем лесу, что близок к сим местам,
Где точно он мою погибель устрояет;
Да сыщет там один ту смерть, что нам желает.
Дерзай на все, похить сокровища его,
Что неотлучны, им хранимы, от него.
Чтоб в безопасности от мест сих удалиться
К смерти избежать, нам злато нужным зрится.
Се маска, се и меч; беги, рази; а я,
В объятья пав твои, немедля вся твоя!
Последую тебе к брегам преотдаленным
Чрез горы каменны к пещерам сокровенным;
Хочу изобрести, тебе послушна став,
И новый род любви, и новый род забав;
Хочу, чтоб жертвы стон душа твоя не вняла
И слух ее моя любовь бы заграждала.
Но трепещи, когда ты слабость мне явишь
И бед содетеля моих ты предпочтишь:
Когда страшишься ты мне мерзку кровь пролита,
Другой меч грудь мою остался поразите».

О Труман! тщись меня, несчастного, познать;
Я, речью сей сражен, едва возмог дышать,
Полмертвый, тщетно глас ища в тоске глубокой
В объятиях моей любовницы жестокой,
Что нежность с страшною мешала просьбой сей
И пламя лютости с огнем любви моей;
Представь, коль льзя, себе сие ужасно действо,
Мятеж сей и жены свирепыя злодейство;
Несчастный одр, где лишь один лампад светил,
И меч, что Фаннией двойной устроен был.
Что наконец скажу? Смягчен ее слезами,
Возжен свирепствием и убежден красами;
Ее угрозы, вопль… увы! … я обещал…
Нуждает Фанния, чтоб я счастливым стал!
До закалания уж жертву упояет;
Последний поцелуй к злодейству знак являет.

Она, скрывая вид мой, силы мне дает
И дерзкою рукой стопы мои ведет.
Я, словом, в тишине сей мрачной выступаю,
Рыдаю, трепещу, иду – куды? не знаю.
Куды, в отчаяньи, я взорр свой ни взводил,
Там всякий мне предмет ужасным знаком был.
Прискорбно солнце бег тогда свой начинало,
Кроваво облако мне свет его скрывало;
И стон земли, и рек журчанье предо мной
К убивству мой тогда вещали умысл злой
Казалось, блекнет все от моего дыханья;
Страшилось естество убийцына взиранья.
Толь наказуя бог злых смертных за порок,
Блюдет дни доброго, хранит его и рок!
Се тот святый залог, что он земли вверяет,
Мгновенно страждет всё, коль жизнь сего страдает.
Кто век губит сего, дражайши узы рвет,
Погибель каждый раз сего печалит свет

Вступил я наконец в сей лес уединенный,
Ужасный только мне, где старец был почтенный.
Увидел я его: он к небу возводил
Чело и вышнему молитвы приносил;
Он сердце чистое с смиренством представляет:
Отрада сладкая, что старость утешает!
Именья пользу, что безвредно он сбирал
И коим помощи он бедным подавал.
Полвека труд! сколь мог священным он казаться!
Сколь, доброго злодей зря, принужден терзаться!
Я чувствовал сии мученья все вперед,
Сердечно рвение, идуще злобе вслед.
Близ древа, что меня, дрожаща, подкрепляло,
Железо двадцать раз из рук моих упало!
Я двадцать раз его в себя вонзити мнил;
Казалось, я влеком от мест сих тайно был;
Но тотчас грозный вид мне Фаннии явился,
И в бешенство тотчас я снова погрузился.
Я мнил, что зрю ее, кинжал в руке держа,
Вокруг меня ходя и груди обнажа,
Вещая мне: «Рази – иль зри меня сраженну!»
Сей в душу ударял мою звук утомленну.
Водим дражайшей сей мечтой и понужден,
Я, ужас потеряв, казался ободрен.
Зря только Фаннию, я мстить ее стремился;
Мгновенно в лютости… о Труман, я пустился,
И слабого сего грудь старца мой кинжал
Бесчеловечною рукою прободал.
Он, испуская вопль, упал и, умирая,
Сказал: «Какая весть к тебе достигнет злая,
Драгой Барнвель! где ты? почто ты отлучен?
В сей лютый час бы был тобой я защищен.
О боже! век его тобой да сохранится,
И участь от него, мне равна, отвратится!»

Хочу бежать – нет сил: трепещет каждый член;
Бросаю свой кинжал, собой сам устрашен;
Снимаю маску я; ток тщетных слез стремится
Из неподвижных уж моих очей пролиться;
Не в силах страшного предмета убегать,
Я ближусь и хочу на тело упадать.

Едва лишь Сорогон свой томный взор возводит,
В защитнике своем убийцу он находит;
Он познает меня; на мя взор устремил
И больше ужаса мне нежности явил.
«Се ты, Барнвель, – он мне сказал, не прогневляясь. –
Что сделал я тебе, отцом тебе являясь?»
Тогда к груди своей хотел меня прижать;
Рукой дрожащей мя стремился обнимать.
Рыдая, к ране я устами прикасался;
Кипящей крови ток, что с шумом проливался,
Я мнил унять и боль свою тем утолить:
Струи сей крови в нутр мой стали проходить.
О, помощь тщетная! Всяк член его немеет;
Отъемлет руку он, и зрак его темнеет;
Он жалобный свой глас в последний испускал,
Собрав его, еще прощенье мне вещал.
Великодушно толь он, утомясь, скончался;
Скончался!.. а я жив, я жив еще остался!

Вздымалися власы; трепещущ, онемел,
От трупа я сего священного ушел.
Сей жертвы от меня жестокая желала,
И се она уже перед нее предстала.
Восшед на верх злодейств и преужасных дел,
Еще я счастья луч перед собою зрел.
Убийцею я стал, жестокой угождая,
И чтил ее еще, о старце рвясь, рыдая.

Едва я ей предстал, совсем окровавлен,
Рекла: «Исполнено ль? удар уж совершен?
Ступай… последуй мне… Но где злодея злато?
Его сокровище? …» – «Постой, – я рек, – не взято.
К убийству и грабеж!.. Ах! Фанния, пусти…
Не требуй ничего… и ужас мой хоть чти…
Зри слезы, зри и кровь»… Вдруг Фанния страшитя,
Бледнеет, зря мой страх, чтоб жизни не лишиться;
Трепещет, что ее с убийцей кто найдет.
О, умысл мерзостный! злость, коей равной нет!
В притворном ужасе, в смятеньи убегает
И изумленна мя на время оставляет.
Преступник от любви, любовью обвинен,
По воле Фаннии в темницу я ввлечен;
Стремлюсь с ней говорить, но мой язык немеет,
И сила томной в нем души моей слабеет.
Я весь недвижим стал и долго время мнил,
Что я игралищем мечтаний страшных был.
Я оправдать жену жестокую старался;
В оковах при глазах ее я увлекался.
«Ах! Фанния… – простря я руки к ней, вскричал. –
Ах! Фанния…» – пошел, ее не обвинял.

Прости, о Труман! толь ужасное вещанье;
Прости… в сугубое б я ввергся наказанье.
Нет, ты не можешь знать, в чем заблуждался я,
Верх моея любви, верх злобы моея,
Сию распутну жизнь, в котору погрузился;
Сей чувств моих всех бред, что нежностью мной чтился.
Питаем всякий день чудовищем, что чтил,
Чрез склонность адску я бесчеловечен был.
Хотя с небес имел я неку добродетель,
Но Фаннией лишен я оной быть владетель.
Когда б мне Фаннией приказ был объявлен,
Ты мною, о мой друг, ты б мной был умерщвлен!

О, повесть страшная, но должное признанье!
Вот мерзость дел моих; вкушаю наказанье.
Все чувства внутрь души моей мученье льют,
И тени вкруг меня грозящие встают;
Змии по всякий час мя тайно угрызают;
Ужасны дни ночей ужаснейших рождают.
Едва тоскливым сном на час я упоен,
Внезапно ужасом и страхом пробужден.
Я мню, что в пропасть я низвергнувшись геенны,
К мученью силы все во мне возобновленны.
Мечтается везде в очах мне Сорогон
С отверстой раною и испускает стон.
Простерт я по земле, где в ужасе рыдаю,
Ток кровный из очей, не слезный, проливаю.
При всех злодействиях, для дружбы твоея,
Чтоб ты о мне жалел, достоин был бы я;
Твои бы чувства стон мой жалкий внять склонились,
И слезы бы твои с моими сообщились;
Я вздохи б внял твои и добродетель зрел
Подпорой бую, кой в зле меры превзошел;
Виновну другу, кой собою сам мерзеет,
Кой, быв любим тобой, днесь о себе жалеет;
Предмет презрения и мерзости такой,
Однако сто́ящий оплакан быть тобой.
Увы! когда б я мог тя видеть пред собою
И на минуту в речь вступить хотя с тобою,
Взять за руку тебя, тебе бы отвечать
И к недрам дружества в последний припадать,
Принять в объятии!.. безумный!.. чувств лишился!
Кто? ты б в объятиях злодейских находился!
Ах! сим цепям меня лишь должно обнимать:
Природа, мной мерзя, должна мя отвергать.
Исчезнет к твоему желанье то покою!
Льзя ль нежности моей в цене быть пред тобою?

Останься ты в полях, в местах спокойных тех,
Что суть жилищами блаженных смертных всех;
Ты сам исправил их, ты сам их устрояешь,
Где ты себя трудам полезным посвящаешь;
Где злобы духа нет, где бедства звук молчит;
Дней чистых, сколь душа твоя, ничто не тмит.
Ты, взор возвед в сей час, душою восхищенной,
Почтеньем полною и радостью возжженной,
Пространство, может быть, небес пресветлых зришь
И втайне существо, тебя создавше, чтишь.
От восхищения толь сладка обращаясь,
Ты пред собой зришь чад любезных, утешаясь,
Супругу верную, беседущу с тобой,
И подражаешь им, их радуясь игрой.
Увы! сим счастием душа моя ласкалась!
Нежнейшей Фанния супругой мне казалась.
Уж я сладчайшие те узы вображал,
Чрез коих бы союз я вечно счастлив стал.
Достойна жертва слез! ах, тщетно сим я льстился!
Чрез добродетели я прелесть проступился.
О, радости небес, что прежде вображал,
Ты оны чувствуешь, а я лишен их стал!
Вкушай их много лет, ты стоишь их вкушати!
В покое тщись плоды невинности сбирати.
Те бедства, коими злой рок тебя щадил,
Хочу, чтоб на меня он днесь их обратил!
Да будет ввек душа твоя их удаленна,
Напасть – судьба моя, мздой винным сотворенна.

Желанья тщетные! Что говоришь, Барнвель?
Ах! льзя ль счастливым быть, кто знал тебя досель?
Коль в мерзостях твоих участье принимати
И воздух, что виной ты заразил, дышати?
Я добродетельным умру, не рвись, мой друг.
Очищен для небес мой по степе́ням дух.
Я от всевышнего судьи всё уповаю;
Предел священный свой, что непременным чаю,
Скрывает он всегда завесою от нас:
Мы им наказаны и прощены тотчас.

Когда ж минута, мной желанная, наступит,
Котора казнью смерть мне сносную искупит,
Где я мучителям благим могу вручить
Достойно сердце мук, чтоб вновь рожденну быть!
На вас, хранители законов, уповаю!
Жизнь примирить чрез смерть ужасную желаю!
Ах! если кровь мой, котору будут лить,
Кровь Сорогонову могла бы искупить!
Пощада подлая во стыд вам обратится;
Тень Сорогонова конечно да отметится.
Месть быть должна громка, сердца чтоб устрашать,
Сердца, могущие во зле мне подражать.

Я близок дня сего: кровавое виденье
Не страхом будет мне, но будет в утешенье.
Я зрю гражда́н своих в смятеньи пред собой,
И на Барнвеля взор всяк мещет жадно свой;
Вопросы слышу их и о злодействе рвенье,
И клятву жертвы сей, и купно сожаленье.
Днесь ночь скрывает все мучения мои;
Но мерзости я все дам свету зреть свои.
Что говорю? ту смерть поносную, ужасну,
Смерть всех преступников, льзя учинить прекрасну.
Раскаянье сердца́ возможет всех смягчить.
О! скольких нудили злодеи слезы лить!
Хочу, чтоб в память день навеки сей втвердился
И чтобы день стыда днем славы учинился;
Чтоб добродетели, за зло мя наказав,
Земля почла мои, гневна по долгу став.

Когда б наследовать могла мое мученье,
О Труман, Фанния, мя ввергнув в преступленье!
Когда бы тайный луч мог грудь ее пронзить
И злобу всю ее возмог бы истребить!
Тщись паче страшное сие писанье скрыта.
Я удален, чтоб жар отмщенья не гасити;
Мне жалость вопиет, я глас внемлю ея;
Один лишь бремя несть хочу злодейства я;
Ее злодейство тьма превечна должна скрыти:
Любившему ее не можно сердцу мстити.
Великодушен будь, чувствителен во всем;
О сем в последний друг тя просит твой, о сем.
Когда ж последует она мя казни ждущей,
Страшись тогда моей ты тени вопиющей;
Мгновенно к новому мученью оживлен,
Смерть чувствовать ее я буду принужден.
Не мни, чтоб Фанния чрез хитрости жестоки
Могла в днях юности ввести кого в пороки;
Власть кончилась ее. Ты не страшись ее;
Одно лишь сердце есть такое, как мое…

Ее пременится. Ты, боже, мой судитель,
И страх преступника, и купно покровитель,
Ты всё восстанови́шь; закон твой лучший есть
Сердцами обладать и в чувство их привесть.
Гласи ей, действуй в ней, принудь ее рыдати;
Льзя ль столько прелестей для зла тебе собрати?
Когда б, вкушая казнь, Барнвель, вкушая месть,
Мог плачем Фаннию в раскаянье привесть!

Но что за шум сих мест вдруг тихость прерывает?
Кто, отворив ко мне темницу, поспешает?
Ах! если бы пришли о смерти мне вещать!
Ты, коего нельзя в сей час мне лобызать,
Любезный Труман мой! прими прощенье нежно,
Оставь, не плача, тень мою ты безмятежно.
Да моему и твой равно скрепится дух!
Счастливым я умру, когда умру твой друг.

И. И. Хемницер «Полное собрание стихотворений». Раздел «Разные стихотворения».