«Сатира первая » А. Кантемир

Дамон, творец великий, парнасское чада,
Забавлял долго дворец и жителей града,
Одет только рубищем, чуть прикрыто тело,
Без платья ходил летом и зимою смело;
Видны кости сухие и лицо все бледно;
Хотя везде той славен, да платье столь бедно;
Устал сочинять рифмы, пожитки теряя,
Наэанял во всех местах, чем платить не зная;
Нет ни денег, ни платья; что ж пришло начати?
Взяв одну свою бедность, умыслил бежати.
От приказов далеко в чистом поле бродит,
Ищет себе покоя – да нет, не находит.
Не ждет, чтоб судейская неприятна сила,
Поймавши, в тюрьму вечно его засадила;
Иль бы злы рассыльщики незапно напали,
Ругайся бесчестно, лавры с него сняли.
День, в который побежал, слабы, чуть дыхает,
Так, как великопостник пост свой скончавает,
А сердце трепещет с гневу; распаливши очи,
«Прости, –сказал печально, – терпеть нету мочи;
Если здесь моя муза не знает свободы,
Достоинство и разум не в те зашли годы, –
Говорит стихотворец и всех проклинает, –
Видно, что добродетель здесь жить не желает;
Пойдем где-нибудь искать каменные горы,
Там ни солдат, ни писец не прийдут, как воры;
Престанем просить небо, что сердце желает,
От злого времени там сень нас прикрывает;
Когда еще свободен своими делами,
Тело не скорчилося старыми годами,
Крепко ступают ноги, не хотят упасти,
Дней моих еще Паркам осталось что прясти,
В бедном своем несчастьи мыслить мне свободно;
Пусть живет здесь Фабиус, коль ему угодно:
Целый миллион денег он умел накрасти
И с последних копеек знал в гра́фы попасти;
Не замай и Тулия, что хитрость снедает
Больше, неж война и мир беды налагает;
Он все свои доходы по азбуке справил,
Так велики, что целый Калепин составил.
Пусть царствуют в местах сих; знать, для них есть право;
Мне что делать в Париже, коли жить не здраво:
Обманывать, лукавить, ни манить не знаю.
Хотя б сделать то и мог, да нет, не вступаю;
Склонности есть противно, чтобы мне трусити,
При глупце гордом для мзды век свой проводити.
Или стихи посылать то в Лондон, то в Вену,
Продавать их за деньги, кто даст больше цену.
В такой низкой степени спесивится муза –
Высокомерна душа живет у француза;
Именем все назову, та во мне примета,
Кличу я кошку кошкой, а вором – Ролета.
Угождать любовнику смысл не успевает,
Не знаю в том силы, что метрессу склоняет;
И здесь беден с печали, нету за мной дела;
Живу в Париже, власно как душа без тела.
Но почто добродетель, скажут, одичала?
Знать, она в богадельну куда забежала,
Богатому спесцою можно быть бесспорно,
А бедному нужно жить низко и проворно.
Тем творец себе найдет, чтоб люди любили,
Коли звезды бессчастна его учинили;
Видим, что предел странный железного века
Тотчас возвысил князем проста человека, –
Так-то добродетелью фортуна играет,
Часто доброго низит, злого возвышает;
Богатая ливрея с разными цветами,
Везут его в карете шестью лошадями,
Если б не в царских правах глупые советы
Несколько раз нанесли бессчастны наветы,
То б, чаю, непрестанно между нами зрился,
А теперь на время он отсель удалился.
Причина сему ссылка, что нету в параде;
Конечно, скоро опять проявится в граде
И, вступя в перву славу, снову всех обидит;
Не престает от зла, хоть небо гневно видит.
Иной, весь в грязи, клянет долю свою горьку,
По поварням бегает, где бы сыскать корку;
Можно сказать, что учен и многие любят, –
Да что ж делать, коль в целом Париже не ссудят.
Правда, что царска милость иногда бывает:
Видя музу в бедности, горесть утоляет;
Смотрит прилежно, чтобы науки не пали,
Часто самого Феба берет из шпитали;
Есть надежда ожидать всем благой премены,
Да что будет в Августе, коли нет Мессены!
И оставлен так, как я, от всех забыт ныне,
Кому дать случай нужно к счастливой причине.
Голодных стихотворцев как проникнуть можно,
Столько их много бегут все неосторожно,
И первые хвастают, лишь бы им попало,
Отъемля все то, что дать другим надлежало;
Как ленивые шмели, коль нечем кормиться,
То крадут мед, где пчела прилежно трудится.
Сие награждение престанем желати,
И, как достать не можно, коли не скучати.
Марк Антоен герардии взял разум от неба,
Да век свой изжил почти без платья, без хлеба;
Все тут богатство – войлок, зипун да шкатула;
Лучше сказать герардии не имел ни пула.
Устал в такой бедности всю жизнь провождати,
Заложил последнее, чем счастие искати,
Взял стихи для печати, в которы влюбился,
Надеждою ведомый, в дворце очутился.
Что же там приключилось его музе бедной?
Возвратился осмеян и покрыл стыд вредный;
Да пришла к нему фебра, где то жар, то холод,
Пригнали прежде к смерти, неж бы сделал голод.
Есть, что и стихотворцы часто были в моде,
Но дураками зовут их в нынешнем годе;
Хотя б был лучший разум и творец рассудны,
Пред Ангелием шутом вход ему есть трудный.
Разве, жизнь мне оставя, играть нову ролю,
Скучая Аполлоном, преходить к Бартолю?
Пербирая там листы, взять книги тяжелы,
Да с долгою епанчой в судах мести полы.
Когда только вздумаю, несносно то мнится;
К чему пристало там мне в делах очутиться,
Где обидимый всяк день чает обороны,
Пока еще сбирают Дедала законы.
Лукавые ябеды чудное есть дело:
И что видят все черно – у них станет бело.
Там худой стряпчий с криком пред славным гордится,
У него Цицероном можно научиться.
Если во мне мысль нову уставить премену,
То в Петровки увидят льдом покрыту Сену,
Папа, Рим град оставя, кальвинистом будет,
А езуит разумный лукавить забудет.
Лучше покинуть град сей – почто жити втуне!
Где вся честь уступает прелестной фортуне;
Здесь только злость едина приняла державу,
Митра на главу и жезл взяла в руку праву;
А наука печальна, нету места жити,
Сбита отвсюду, негде главу приклонити.
Будет честен и славен, не может пропасти
Тот, кто знает искусно, как много накрасти;
Каков бы ни терпелив был человек в нравах,
Удержаться не может, зря людей лукавых;
Сколько ему ни молчать, да пришло сказати,
Что злы, либо против их стихами писати.
Коли в таком случае что сказать на ссору,
Нет нужды тому войтить на парнасску гору
Иль бы искать возгласы приятного звона, –
Ярость только едина стоит Аполлона.
«Ты уже вправду, – скажут, – на всех рассердился,
Не злословь, но, молю тя, чтоб гнев утолился;
Иль войди на катедру, поучая сильно,
Где бы слышатели твои заснули умильно.
Там худо или добро расскажешь, что видел», –
Говорит такой, кого сатирой обидел.
Кто же в сей погрешности свободен бывает,
Если всех учителей грубость осмевает,
Видячи, что человек дрожит и слабеет,
Мнит, будто он надежду на бога имеет;
Коль гремит – руки к небу, в церковь спешно и́дет;
Стих воздух – смеется, что людей слабых видит,
И не верит бога всем всесильно владети:
Не можно всего мира причины имети;
Или есть жизнь будуша и по нашей смерти,
Ей, совестно, не скажет – хоть пилой растерти.
Я, когда здрав и в силе, дивлюсь, что жить вечно
И душа есть бессмертна бог гремит, конечно;
Удалиться от сего лучше будет, чаю;
Скажу Парижу: «Прости, тебя оставляю».

А. Д. Кантемир «Собрание стихотворений». Раздел «Переводы. Из Буало».