«Умирающий» Я. Полонский

Любил он книги, но и грубыми делами
Не брезгая, шагал в одном ряду с дельцами.
Враги, которым он порой лукаво льстил,
За злой язык его преследовать не смели;
Любя как эгоист, он женщин не щадил,
И женщины пред ним благоговели.
Не верил я в его возвышенные цели,
Но в нем еще кипел остаток юных сил
И подкупал меня… Как вдруг его сразил
Мучительный недуг. – Застав его в постели,
Я не узнал его цветущего лица:
С него сбежали жизни краски,
Оно, как бледное подобье маски
Из алебастра, снятой с мертвеца,
Не улыбалось… Долго сидя
Глядел я и молчал, конец его предвидя.
– «Прости», – коснувшись до его руки,
Сказал я, – «может быть, тебя я беспокою…
Распоряжайся мной!..» – Всё это пустяки! –
Промолвил он, пошевелив рукою. –
Я снова замолчал. Так иногда молчат,
Когда, в день горестной утраты,
Глядят на солнечный закат.
Да что и говорить, когда не говорится!..
Когда ж я встал, чтоб с ним по-дружески проститься,
Он на меня глазами покосил,
И острый блеск его загадочного взгляда
Остановил, смутил меня. – «Не надо…
Не уходи… Не будь так приторно уныл», –
Сказал он. – «Я, брат, умираю…
Ну, что ж! – кому жалеть! – Не покидаю
Ни славы, ни потомства, ни жены…
Я знаю, что мои минуты сочтены –
И… веришь ли? – не то, что апатичен,
А тих, спокоен. Боль моя с утра
Затихла, и могу я мыслить, – а вчера
До жалости я был труслив и неприличен, –
Как малое дитя стонал,
Визжал, как зверь в тисках, и корчился от боли.
Теперь я размышляю и, хоть слаб,
Хочу решить вопрос: свободен я иль раб? –
И, если раб, то у кого в неволе?
Кто был вчера моим бездушным палачом?
Увы! такой вопрос меня не беспокоил
В те дни, когда я был здоровым молодцом
И, чтоб натешиться любовью, – куры строил;
Теперь он стал зерном моих предсмертных дум,
И вот какой ответ мутит мой слабый ум:
Палач, что подвергал меня колотью
И жег, и рвал меня, и мучил, как злодеи,
Был то, что все мы называем плотью, –
Сплетеньем мускулов, жил, мяса и костей, –
И вот, та плоть, которую я холил
И услаждать себя неволил,
И почитал единосущным с «я»,
Началом и концом земного бытия, –
Та плоть, которую любил я, – повалила
Меня, как лютый зверь, как жертву прикрутила
К постели и заставила стонать…
Заклятому врагу не дай Бог испытать
Того, что испытал я! – Ужасы сраженья,
Суд инквизиции, казнь, пытки, заточенье –
Мне кажется… я мог бы их назвать
Такими же болезнями… Там дело
Чужих, жестокости послушных рук, – а тут
Жестокость собственного тела!
Поймешь ли ты меня, иль нет,
Но думать так невольно учит
То, что меня безбожно мучит
И повергает в полубред.
Мы все – проточный путь материальных
Частиц, теснящихся кругом.
Мы заставляем их участвовать в своем
Стремленьи созидать мир мыслей идеальных,
Минутных радостей и дум всегда печальных…
А им не всё-ль равно, – я гений иль дурак,
Лакей иль властелин, богач или бедняк, –
Тревожусь, радуюсь, блаженствую иль плачу! –
Для них я ровно ничего не значу; –
Они не я, во мне им нужды нет.
И я, когда придет мгновенье расквитаться
С земной природою, – не буду в них нуждаться,
Как не нуждается в движеньи тени свет. –
Прощай!.. Уже враги неведомого духа,
Ничтожные, как прах, опасные, как яд,
Проникли в кровь мою, внедряются, спешат
Хозяйничать… Негодные для слуха, –
Непризванные помогать
Мне звуками природу наполнять, –
Негодные к тому, чтоб я, – источник зренья, –
С их помощью в цвета преображать
Мог невесомого эфира сотрясенья, –
Случайные враги пока еще живых
Присущих мне частиц, освобождают их
То медленно, то быстро и всецело
От подневольной службы в пользу тела;
И глохнет, слепнет и страдает то,
Что для одних – душа, а для других – ничто.
Так, собственного разложенья
Свидетель, – я гляжу на все свои мученья,
Как на слепое, роковое мщенье
Стихийных, вечных сил, – за то, что я живу
Во времени и жить их заставляю;
За то, что, в призраки влюбленный, – наяву
Я эти призраки обнять желаю;
За то, что все мы – жалкие рабы,
Рабы бесчувственной природы,
Рабы изменчивой судьбы,
Рабы измышленной свободы
И плоти собственной рабы!
За то, что с детства до порога
Могилы, мы дышать не можем без оков…
Не мнил я быть рабом у Бога –
И стал рабом Его рабов…
– Не возражай! Мне это напевает
Та смерть, которая меня освобождает.
Блажен, кто верит до конца,
Кого не тешит временная слава,
И чья любовь ко всем дает святое право
Сказать: – «Я сын Небесного Отца»…
Но я не из числа блаженных:
Униженных и оскорбленных
Я братьями своими не считал;
По-рабски тешился, по-рабски и страдал…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тут, приподняв свои худые плечи,
Скрестил он пальцы рук, замолк и опустил
Ресницы. Признаюсь, меня он изумил:
Не ждал я от него такой мудреной речи
И странно было мне, что он не проронил
Ни слова о делах, ни слова о несчастной,
Что стала жертвою молвы
По милости его настойчивости страстной,
Ни слова о родных, товарищах… Увы!
Смерть, вея холодом, в лицо ему глядела
И обесцвечивала всё,
Что греет, чем светло земное бытие.

Между 1880 и 1885 г.