«Машенька» А. Майков
Куда как надоел элегий современных
Плаксивый тон; то ль дело иногда
Послушать старичков-рассказчиков почтенных
Про молодости их удалые года, –
Невольно веришь им, когда, почти с слезою,
Они, смотря на нас, качая головою,
Насмешливо твердят: «То ль было в старину!»Теперь из их времен я свой рассказ начну.
Хоть он в моих устах теряет сто процентов;
Хоть ныне далеки мы от блаженных дней,
Дней буйных праздников, гусарских кутежей,
Уездных Ариадн, языковских студентов;
Хоть этих лиц теперь почти уж боле нет,
Хотя у нас теперь иные люди, нравы, –
Но все еще поймем мы были прошлых лет
И дедов старые проказы и забавы.Часть первая
Глава первая
1Жил на Песках один чиновник. Звали
Его Василий Тихоныч Крупа.
Жил тихо он. В дому лишь принимали
По праздникам с святой водой попа;
А братии своей мелкочиновной
Он никогда почти не приглашал,
Хоть знали все, что службой безгреховной
Он тысячу рублишек получал,
Да дом имел, дочь в пансионе даром,
Так «скуп старик» – все говорили с жаром.2Когда бы вы увидели его.
Вы, чуждые чиновничьего мира,
«Чудак, чудак!» – сказали б про него;
И воротник высокий вицмундира,
И на локтях истертое сукно,
Уста без жизни, волосы клочками,
Глаза тупые с бледными зрачками, –
Да, точно б вы сказали: «В нем давно
Всё человечество умерщвлено».3Он двигался, как машина немая;
Как автомат, писал, писал, писал…
И что писал – почти не понимал;
На благо ли отеческого края,
Иль приговор он смертный объявлял –
Он только буквы выводил… Порою
Лишь подходил к соседу стороною,
Не для того, чтобы прогнать тоску
Иль сплин, а так… понюхать табачку.4Над ним острился молодой народ:
«Чай, в сундуках у вас есть капиталец,
А ведь, злодей, к себе не позовет.
– Что деньги вам: ведь вы один, как палец.
– Куда-те! Говорят, что дочка есть.
Скажите! Что, на вас она похожа?
– Ну, если так, вам небольшая честь.
– И у нее шафрановая кожа?»
Старик молчит или, поднявши глаз,
Из-за пера шепнет: «Получше вас».5Так жизнь его ползла себе в тиши,
Без радости и без тоски-злодейки…
Ни разу не смущал его души
Ни преферанс задорный по копейке,
Ни с самоваром за город пикник.
Но вдруг все в нем заметили движенье,
Стал о погоде говорить старик
И цену спрашивал французских книг;
Видали, он на Невском, в дождь, в волненьи,
Глядел в окно у магазина мод –
«Ишь, старый черт!.. Кого-нибудь да ждет».6Однажды встал он рано; задыхаясь,
Всю ночь почти он глаза не смежил.
Вздел туфли и открыл окно. Он был
Тревожим чем-то, так что, одеваясь,
Наместо колпака чуть не надел
Чулок. Был праздник; день светился яркий;
Кругом далеко благовест гудел;
Тут в берегах тесьмой канал блестел:
В кружок теснясь, за миской щей на барке
За полдником сидели бурлаки…
Какое утро с свежестью и жаром!
Земля как будто дышит ранним паром,
А небеса так сини, глубоки!7Василий Тихоныч открыл окошко
Другое, в сад, – и ветерок с кустов,
Как мальчик милый, но шалун немножко,
Его тихонько ждавший меж цветов,
Пахнул в лицо ему, в покой прорвался,
Сор по полу и легкий пух погнал,
На столике в бумагах пошептал
И в комнате соседней потерялся.
Василий Тихоныч глядел кругом
На зелень, на сирень, большим кустом
Разросшуюся там, – и улыбался.8Единственной забавою всегда
И собеседником его, и другом
Был чижик. С ним одним между досугом
Он разговаривал, и иногда
Не только о вещах обыкновенных,
Но даже о предметах отвлеченных.
Почувствовав прохладный ветерок,
Чиж стал скакать по клетке и забился;
Вдруг сел, чирикать начал и залился
Потом так громко, чисто, как звонок.
Василий Тихоныч, ему с улыбкой
Грозя, речь начал: «Что, куда так шибко?
Что, Шурочка, распелся так куда?
Что весел так? Иль знаешь разве?.. А?9А кто сказал тебе? Подслушал, верно,
Как говорил вчера Анютке я?
Подслушать тоже любишь?.. Я тебя!
Мошенник! Наказать его примерно!
Сейчас скажу директору!.. Смотри!
Ну, что ты слышал, Шурка? Повтори!
Что?.. Машенька к нам будет?.. Знаешь Машу?
Не знаешь? То-то ты и спал всю ночь.
Полюбишь ли ее, голубку нашу?
Смотри же – полюби: она мне дочь.10Она тебя за то полюбит тоже…
Ну, а как нет? А как начнет скучать,
И станет плакать и худеть, вздыхать?
Не пережить мне этого… Эх, боже!
В три месяца, чай, к роскоши она
Привыкла у княгини… Ведь не шутка –
Балы, театр… А здесь?.. Не сметена
Ведь даже пыль… Что ж дрыхнешь ты, Анютка!
Да подмети, да пыль сотри. Ишь, сад
Зарос совсем. Дай заступ поскорее, –
Куртинки пообрежу… да в аллее
Проклятый подорожник вон… а с гряд
Крапиву… Ах, мой бог, какая гадость!
Что, старый хрыч, о чем же думал ты?
Щавель, крапива – славные цветы!
Вот хорошо готовил дочке радость!»11Он принялся копать, возил песок,
Полол и рыл, как записной садовник.
Ну, глядя на него, никто б не мог
Подумать, что он классный был чиновник –
Уж полдень был. Затихнул ветерок;
Недвижные листы к земле склонились;
Железо крыш и камни накалились;
На улицах всё пусто; тишь кругом;
Один мужик на барке да собака
На солнце спали; голуби рядком
Под крышею, под слуховым окном,
Уселися, ища прохлады мрака.12Василий Тихоныч, кряхтя, отвез
Последний сор. «Ну, эдак будет лихо!»
Сел на скамью под ветвями берез,
Отер свой лоб и любовался тихо,
Как мак, нарцисс пестрели между роз.
«Ну, лихо будет!.. Уф, как жарко, душно!
Умаялся». Совсем не думал он,
Чем за свой труд он будет награжден:
Лишь не было б здесь только Маше скучно
«Ну, дождался, голубушка, тебя!
Целковики копил недаром я!
Вот поживем годок-другой, а там уж
Как раз пристроимся и выйдем замуж!
Ух! Набежит пострелов! Кликни клич –
Лука Лукич, да что Лука Лукич!
Столоначальники… мое почтенье!
Бей выше… сам начальник отделенья!..
Анютка, выйдь-ка в переулок, – что?
Не видно ль там… не едет там никто?
Гляди, гляди, послушай-ка, что это?»
– «Да ничего не видно…» – «Врешь, карета…
Как ничего? Гляди… Я слышу стук».
– «Да кабы стук, так слышно б… (Старый бредит!)»
– «Анютка!.. Эй, беги, подай сюртук,
Да что ж стоишь ты, дура?.. Едет, едет!»Глава вторая
1Василий Тихоныч не мог довольно Налюбоваться дочкою своей. Заботливо показывал он ей Сад, комнаты и, трепеща невольно, Смотрел, как ей понравится? «Вот тут Гостиная… У нас пойдут балишки. Ух! гости-то наедут, набегут; Постарше кто – посадим за картишки… В саду – фонарики со всех сторон. А здесь, смотри, какой у нас балкон, – По вечерам мы будем на балконе Пить чай». – «Ах, да! Я буду вам читать Всю ночь, всю ночь! Я так люблю не спать! Как весело! Не то что в пансионе – Там в десять уж извольте почивать!»2«Какая ты хорошенькая, Маша!
Любуясь ею, говорил папаша. –
Да поцелуй меня еще, дружок…
Эх, нет покойницы Настасьи
Ананьевны! Знать, не судил ей бог,
Как мне, дожить до этакого счастья!..»
Старик отер слезу, и из очей
У Машеньки блеснули слезки тоже.
«Эх, старый я дурак! Ну! царство ей
Небесное! Ты мне всего дороже!
Не плачь, дружок, развеселись скорей».3Как описать вам Машу беспристрастно?
В ее чертах особенности нет,
Хотя черты так тонки и прекрасны,
Заманчив щек прозрачный, смуглый цвет,
Коса густая, взор живой и ясный…
Но не люблю я дев ее поры:
Они – алмаз без грани, без игры;
И я, смотря на деву молодую,
Прекрасную, как мраморный антик,
Твержу – ах, если б жизни луч проник
И осветил чудесную статую!4Действительность, где страждет нищета,
Где сдавлен ум ярмом порабощенья,
Где ищет дух отрады в усыпленьи,
Где чувство сдавлено, где жизнь пуста,
Вся в кукольной комедии приличий;
Где человек – манкен, где бог – обычай, –
Была для Маши пламенной чужда
И называлась прозою презренной.
В ней разум спал; зато ее мечта
Работала, как зодчий вдохновенный:
Фантазия без образов, без лиц,
Как дивное предчувствие чего-то,
Творила мир без цели, без границ,
Блестевший яркой, ложной позолотой.
То гением хотелось ей парить
И человечеству благотворить:
Одним движеньем палочки волшебной
Пролить покой и силою целебной
Больные раны излечать; то в глушь
Уйти, меж гор и бездн; жить в гроте диком
С одним созданьем избранным, великим
И утопать в гармонии двух душ…5Для старика не много измененья
В житье-бытье произошло тогда,
Как появилась Маша: иногда
Был на гулянье с дочкой в воскресенье;
Ложился позже, позже стал вставать;
На цыпочках ходил, когда читать
Изволит Маша… Лилии, тюльпаны
В саду явились; в зале фортепьяны
(Хоть музыкантшей Маша не была)
Да пяльцы у рабочего стола.
На столике валялось разных книжек
Десяток – вот И всё… Ах, нет, забыл,
Из Шурочки вертлявый желтый чижик
Повышен: Ламартином назван был,
Хоть старику темна была причина –
«Да чем же хуже Шурочка Мартына?» –
Почти не изменилось ничего;
Предметы те же, но с иной душою,
С иною жизнью. Свойство таково
У женщины: наполнить всё собою!
Вокруг нее как будто разлита
Нам чуждая, другая атмосфера,
Какой-то свет, и мир, и теплота,
Любовь и смех, спокойствие и вера.6Прошла неделя – Маша весела,
Глубокий мир ее уединенья
Воспламенял ее воображенье…
Сердилась лишь, скучна она была,
Когда старик опаздывал обедать,
Да на подруг роптала – не могла
Никак понять: как можно не проведать?
Не раз она в Морскую в бельэтаж
Послания по почте отправляла;
Решилась объясниться и писала…
Как вдруг гремит знакомый экипаж,
И с дочерью подъехала старушка.7– Zizine! – Marie! Вот, видишь ли, Marie, Как слово я держу. – Zizine! Ax, душка! О, мы друзья, и вечно? Говори! – О, вечно!.. – У меня так было много Тебе сказать… – И мне! – О, ради бога, Скорей! – Постой. Как мило у тебя – Цветы… – Цветы? Всё накупил папаша. Ты не поверишь, душка, как меня Он любит. – Твой papa?.. Ах, Маша, Мне кажется, я полюблю его За то, что он тебя так любит… Право… Хоть он такой… – Zizine! – Ах, ничего, Ну, не сердись. Что это за кудрявый Цветок? – Простой. – А этот вон, большой, Высокий, желтый? Верно, дорогой! – Подсолнечник. – Милашка! Ах, конечно, Я для себя велю купить… Marie, Завидовать тебе я буду вечно! Как хорошо тебе здесь, посмотри, Счастливица! Аллея! Сколько тени! Какой чудесный запах от сирени… Как весело здесь целый день гулять, Мечтать и думать, думать и мечтать. – Конечно… Но одной, без друга, скучно! – А я-то что ж? Ты только напиши, Верь, я явлюсь. Мы были неразлучны И в классах. Ты – ты часть моей души. – Ах, добрая Zizine! Смеясь сквозь слезы, Подруги обнялись. Как вешни розы, Пылали щеки их; рука с рукой; Головка Маши смуглой и живой Лежала на груди блондинки Зины. У Греза есть подобные картины.8МашаЯ многое обдумала одна,
О, боже! Для чего я не богата!
Ты знаешь, душка, я ведь не жадна
И, верь, презренного металла, злата
Желала б я для счастия людей.
Пренебрегла бы я законы света:
Нет, где-нибудь, в лачуге, без друзей,
В страданиях, нашла бы я поэта;
К нему б пришла я ангелом любви,
Сказала бы: «Ты удручен судьбою,
Но я даю тебе, своей рукою –
Любовь мою и золото: живи!
Живи!..» Ему была б я вдохновеньем,
Он миру бы слова небес вещал,
И целый мир ему б рукоплескал…
Как я б была горда своим твореньем!– Когда б, Marie, была поэтом я, Я б выбрала тебя своею музой! Но ведь поэты – гадкие мужья; Брак, говорят, им тягостные узы… Кто это, погляди, Mimi, скорей! Кавалерист и на коне… Вот чудо! Вообрази: знакомый! Точно, он Бывал всегда у Верочки Посуды. – Противный! Как он был всегда смешон! Я презираю! – Что же он здесь скачет? Ах, погляди, какой чудесный конь! А латы, каска блещут, как огонь! Ах, душка – каска! Что же это значит? Зачем он здесь? – Как смел? – Скорей уйдем. Подумает, что мы нарочно ждем. – Заговорит, пожалуй!.. Фи, как стыдно! – Ах, боже! Маменька, за мной… Прощай, Marie! – Прощай, Zizine, не забывай! – Ах, quelle idee1! Мне, право, преобидно! – Нет, поклянись! – Я раз уж поклялась. – Так мы друзья? – Ах, боже мой, конечно! – И вечно? – Да! Карета понеслась, И девушки расстались с криком: «Вечно».Глава третья
1Чуть освежась холодною водой
И наскоро свернувши косу змейкой,
В капоте легком, с обнаженной шейкой,
Красавица являлась в садик свой,
К своим цветам, то с граблями, то с лейкой.
Потом в тени, среди семьи цветов,
Как их сестра, садилась и читала.
О, как тогда ее кипела кровь!
Из рук порою книга выпадала.
И в сладком забытье неслась тогда
Душа ее… бог ведает куда…2Кавалерист меж тем являлся чаще…
То будто вихрь промчится на коне
В красивой каске, в блещущей броне;
То так идет, расстроенный, молящий.
Он Машеньку немножко занимал
(Так, крошечку! Предмет ее мечтаний
Всё был поэт – дитя святых страданий).
«А этот что? Быть может, проиграл!
Ведь эти гадкие мужчины, право,
Бог знает, как живут!.. Противный он!
Обкрадывать друг друга им забава!»
Она ушла, захлопнувши балкон,
Но на себя потом досадно стало:
«Кто право дал его мне оскорблять?
Могу ль я людям запретить гулять
По улице? Им нравится – пожалуй!
Пускай и он… Привыкла я давно;
Быть может… О, мне, впрочем, всё равно!»3Как звезды средь небесного селенья,
Он совершал обычное теченье.
Так медленно идет, усы крутит,
Вздыхает, в сад задумчиво глядит.
Раз, встретив взоры Маши, поклонился,
Но так был бледен, грустен и угрюм,
Что в этот миг ей не пришло на ум,
Что надо рассердиться. Он сокрылся.4Другой, быть может, бросил бы письмо.
Но сей герой писал не очень шибко,
Он размышлял: в письме одна ошибка
Испортит дело – вечное клеймо!
Ведь девушка из пансиона часто
Напишет правильней, чем Марс усастый.5Остановясь однажды за решеткой, Заговорил он так печально, кротко, Что Маша испугалася его. – Сударыня, вам ничего не стоит Страдальца осчастливить. – Мне, кого? Что вам угодно? – Если беспокоит Вас просьба – я, пожалуй, замолчу. – Что вам угодно? – Ах, прошу… позвольте… Из сада вашего иметь хочу Цветок я непременно. – Вот, извольте. – Нет, нет, не этот. – Розан? – Нет, не тот. – Который же? Скажите, я не знаю. – Ах, если б мог я указать… Ну, вот Что подле лилии… – Не понимаю, Тут был нарцисс – его я сорвала. – Нет, не нарцисс… Вы им так любовались! Тюльпан, где, помните, еще ползла Букашка, вы сначала испугались… – Не знаю, где же мне его найти?.. – Позвольте на минуточку войти? – Как это можно? Папеньки нет дома. – Так что ж, ему расскажете потом, Что приходил я только за цветком. Что ж тут дурного? – Вы ведь незнакомый! – И думала она, как Гамлет: быть Или не быть – впустить иль не впустить? – Ах, что вы? Что вы? Боже мой, уйдите! Я закричу. – Уйду-с. Из-за цветка Уж вы поднять историю хотите! Вы лед: душа в вас как гранит жестка. Вы слезы лить готовы над романом, А человек пред вами хоть умри – Вам всё равно. Каким-нибудь тюльпаном, Который свянет нынче ж до зари, Вы дорожите… Это ведь ужасно! – Возьмите, я хоть все цветы отдам, Мне их не надо… Но зачем же вам Тюльпан так нужен? – Ангел мой прекрасный, И можете вы спрашивать – зачем? Глядеть и знать, что вы его касались, Что вы ему с любовью улыбались – А я слезами оболью… Затем, Чтоб он всегда мне вспоминал мгновенье, Когда от вас теперь, из сожаленья, Он дан мне… Вы не знаете, ваш лик, Как ангела господня, я встречаю, С тех пор, как вас увидел, я постиг Все ваши совершенства. – Я не знаю, Чего же вы хотите! – Иногда Позвольте видеть, слышать вас, хоть тайно, Хоть издали; улыбку, хоть случайно, Мне искупить ценою слез моих – Позволите? О, я вам благодарен За жизнь. Ах, дайте ручку!.. – В этот миг Анютка из окна шепнула: «Барин!» – Ах, папенька! Пустите. – Я приду Сюда же завтра. – Боже мой, скорее Уйдите! – «Машенька, где ты? В саду? Анютка, собирай обед живее! Здорово, Маша, ангелочек мой. Не знаю, право, друг мой, что со мной? Я смолоду трезов был в поведеньи; И нынче разве что для дня рожденья Сотерну рюмку. Я, вот видишь, встал; Ну, к должности пришел, дела сыскал – Всё хорошо. Кузьма Ильич Батыев Перебелить мне предписанье дал В палату в Могилев, нет, прежде в Киев, – Всё хорошо, окончил, написал, Сел за другое – тут меня схватило Под ложечкой, в глазах аж помутило, Да, слава богу, тут случись со мной Ошлепников, Панталеон Иваныч. «Что с вами, говорит, вы б шли домой Да выпили чего такого на ночь». Насилу вышел – тут уж отлегло, И, слава богу, вот совсем прошло». – «Ах, бедненький! Ах, добрый мой папаша!» Как коршуна избегший голубок, К отцу прижавшись, зарыдала Маша. – «Эх, дурочка! Прошло ведь. С нами бог!»Глава четвертая
1Как тонкий яд в взволнованную кровь,
Прокралась в сердце Машеньки любовь;
И мощно вдруг в душе проснулись юной
Живым аккордом дремлющие струны.
Ей чудный мир открыл врата свои,
Мир сладких тайн, пленительных мечтаний,
Мир с негою блаженства и страданий,
Со всею милой глупостью любви.2О, не беги любви, дитя мое!
Пусть розы цвет лицо твое утратит,
Зато твой дух, всё бытие твое
Такою полной жизнию охватит!
Вокруг тебя пока мир целый спит;
Потом проснется вдруг, заговорит,
В блаженстве ты душою с ним сольешься,
Тогда найдешь ты друга в нем себе:
Он засмеется, если ты смеешься,
Заплачет, если плачется тебе.
И звезды вечера тебе укажут
Свой тайный смысл; поймешь внезапно ты,
Что шепчут ночью листья и цветы;
И слезы дивные глаза увлажут;
Услышишь: мир шепнет тебе «люблю» –
И этот звук проникнет грудь твою,
И грудь твоя, уста и очи скажут:
«И я люблю…»3У Машеньки в глазах Всё изменилось: будто на крылах Какой-то гений, дух неуловимый, По комнате ее порхал незримо, Над нею вился, жил в ее цветах. Как часто вдруг, себя не понимая, Невольно остановится она, Глядит и внемлет, втайне замирая, Как будто бы она там не одна: В ее окно ворвавшиеся ветки Черемухи, сирени и берез, И ветерок, дышавший негой роз, И чижик, резво прыгавший по клетке, Как будто с кем-то были заодно И видели не видимое ею… И Маша думала: «Душа его Является беседовать с моею…»4Теперь, в часы волшебных вечеров,
Когда заря полнеба обнимала,
Понятною, торжественною стала
Ей музыка. Язык ее без слов
Так ясен был, так полн душевной боли,
И в этом царстве воплей, бурь и слез
Неосязаемый редел хаос,
Мир возникал веленьем высшей воли;
Но книга, прежде верный, милый друг,
Теперь у ней уж падала из рук:
Казалось ей там всё так глухо, немо…
Что ей Омир и Шекспир, если в ней
Творилася великая поэма,
Всех эпопей громадней и живей?
Как ни возись с октавой иль сонетом –
Всё будешь перед ней плохим поэтом!5Какие ж песни пела муза ей?
Какой она заслушивалась лиры?
В величии героев древних дней,
Строителей Бабеля и Пальмиры,
Иль рыцарем креста, любви и дам,
Иль музыкальным странником Прованса
Ее герой предстал ее мечтам?
В его речах – то нежный стих романса,
Исполненный любви, и слез, и нег,
У окон замка, с арфой, ночью лунной;
То вопли Байрона, земле перуны,
Угрозы небу; мощный, гордый смех,
Великий, злой – хоть женски-малодушный.
И чувству новому во всем послушно
Вся отдалась она своей душой;
Участия хоть в ком-нибудь искала;
И, наклонясь над розой молодой,
Как другу, тайно ей она шептала
События романа своего,
Тоску любви и трепет ожиданья,
Восторг и робость тайного свиданья
И долгого лобзанья волшебство…6Он говорил: «Мы будем неразлучны,
Поедем в полк, возьмем отставку; там
Постранствуем по разным городам,
В Италию, – о, нам не будет скучно!
Но мой отец – он человек крутой,
Меня женить он хочет на другой,
Но пусть меня оставит он без крова –
Лишь сердце может друга указать…
Но надобно до времени молчать
И папеньке не говорить ни слова.
Уж он кому-нибудь словцо ввернет:
Расскажет – ну, хоть чижику, а тот
Анютке, Аннушка – куме Феклуше,
И прокричат по улицам кликуши».7О, боже мой! Всё есть в его словах,
Чтоб поширять фантазии летучей:
Гоним отцом, ему душой могучей
Противостал; он презрел тлен и прах
(Касательно наследства); как изгнанник,
Скитаться он пойдет, печальный странник;
Но с ним она – под небом голубым
Италии; там гондолы и Брента,
Там мир искусств, Феррара и Сорренто,
Везувий, море, Колизей и Рим!!!Глава пятая
1Василий Тихоныч имел привычку,
Обед окончив, поласкавши птичку,
Пойти всхрапнуть.
Однажды той порой
В ближайшей к дому улице глухой
Остановилась странного размера
Извозчичья карета. У угла
В шинелях два стояли офицера,
И бойкая у них беседа шла.2Один из них был давний наш знакомец
Кавалерист и маменькин питомец;
Хоть летопись боярской их родни
Давно хранила имена одни
Прокофия, Егора и Ивана,
Но вследствие какого-то романа
Обычая порядок изменен
И Клавдий – Клавдием был наречен.3Другой – его я имени не знаю,
Да вряд ли кто и знал, я полагаю;
Он вышел сам из строевых чинов,
Его все звали просто – Гвоздарев.
Он слыл всегда отчаянным рубакой,
Лихим товарищем, а оттого
Не обходилось дело без него,
Грозившее опасностью иль дракой.4ГвоздаревНу, брат, поддел! Уж если ты не врешь – Забавная история! – «Прекрасно! Изо всех лжей, в таких вещах, брат, ложь – Гнуснейшая, порок, братец, ужасный! Скажи, соврал ли я когда-нибудь? Ты помнишь Соню – прелесть что такое! Ведь не соврал! Я не могу надуть Товарища. Потом, княгине Зое Не сам ли ты записки отдавал?.. Да что тут говорить – увидишь скоро». – «Ну, молодец! Ведь дело не из спора. Вот Вьюшкин – фу ты, черт, как врет! – сказал, Что подцепил посланницу, – да только Посланница-то просто…» – «Ну, нашел! Понравится он женщине: осел!» – «Посланница!.. Ведь правды ни на столько! Я только так тебе теперь сказал; Не знаю, что за стать тебе возиться С девчонками; и из чего тут биться – Слез… Господи! Навяжутся… Пропал! Я не могу – расплачусь сам как дура. Что делать, братец, – скверная натура! Нет, женщин я люблю, да вот таких, Как кто-то написал стихи про них: ”Милей мне жрица наслаждений Со всею тайной упоений…”» – Эге! давно ль ты стал читать стихи? – Читал, братец, да много чепухи. – Так девочки… – Ни на что не похожи. – И я тебе скажу стихами тоже. Старинные: как в корпусе я был, Еще тогда их как-то затвердил, – С девицами мне очень пригодилось. Как, знаешь, брякнешь вдруг: «Постыли мне Все девы мира!» Смотришь – и склонилась Головкою и тает, как в огне; А я себе реку, как жрец искусства: «Ты рождена воспламенить…» Фу, черт! Соперник тут – капут и a la porte!2 Да вот стихи: скажи, какое чувство Сравниться может с торжеством Над ниспровергнутым врагом? Перед тобой твой враг – невинность, Стыд, добродетель и закон. Друзья – природа, кровь, и сон, И места нега и пустынность. Нет, в женщине всего милей Самой себе сопротивленье И прелесть трудного паденья. Люблю дразнить я сердце в ней, Навесть на душу сон глубокий, В ней чувством разум подавлять И к упоению порока В ней тихо душу приучать. – Да, хорошо в стихах, а так-то гадко, Поплачешься. Ей-богу, никогда Не буду брать я на себя труда Вам помогать. Бьет, точно лихорадка. – Эх, баба, трус! Тебе б гусей пасти; Да если ты боишься, так поди. – Нет, что! Уж обещал. – Чего ж ты трусишь? – Да, как заплачет, так язык прикусишь. Смотри, мелькнуло что-то там, в саду. – Ну, жди меня, я тотчас с ней приду. – Ступай, ступай! Уж эти мне интрижки! Как не побьют их, право, никогда! Как будто делом заняты мальчишки.Добро б мещанка – ну, туда-сюда,
Ну, немка, швейка или хоть цыганка,
А то ведь всё, как ни было б, дворянка.
Чай, у нее и связи, и родня…5Клавдий, Маша.– Ну, ангел мой, давно я жду тебя; Что, наконец успела ты собраться? – Куда же, друг мой? – Как куда? Венчаться. – Послушай, Клавдий, нынче я всю ночь Проплакала. – Что так? – Мне страшно было… – Пожалуйста, дурного не пророчь. – И не было во мне день целый силы Глядеть на папеньку; зачем скрывать От старика? – Ну, расскажи, пожалуй – А он пойдет по городу болтать. И план наш, счастье – всё как не бывало! Нет, ты меня не любишь. Для тебя Я бросил всё… Что ж, этого всё мало? Нет, это не любовь. – Ах, полно! Я твоя… – О чем же плачешь ты, душа моя? – Не знаю… Так… Мне в этот миг казалось, Что будто бы навек я расставалась И с домиком и с садом… – Пустяки! Мы завтра же сюда как раз подкатим. Папа нам будет рад – ведь старики Посердятся, а там, глядь, в три ноги Ударят сами… Но мы время тратим.Глава шестая
1Прошло три дня. Поутру Гвоздарев Шел к Клавдию. «Черт знает что со мною! Ведь, кажется, натурой боевою Я наделен, и двадцать пять годов На линии чуть с чертом не сдружился. А тут теперь с девчонкой повозился… Стал сам не свой, и гадко, чай, взглянуть. Уж не болезнь ли это? Ноет грудь… Нет, не болезнь, а просто скверность. То-то, Всё думаешь затылком. Помогать Черт знает в чем припала вдруг охота! Да не подумал, к роже ль, есть ли стать!» – Эй, Куликов, ну что, не принимают? – Да не звали; должно быть, почивают. – Здоровы? – Слава богу. – А она? – Кто-с, барыня? Да что им? – Очень плачет? – Известно, плачут. – Чай, она больна? – Да, то больна, а то поет и скачет. – А барин что?.. Он крепко полюбил? – Насчет того не слышно разговора, Да мы не долго ведь – наскучит скоро. – Ну, ты скажи, что я, мол, приходил.2А Клавдий, с трубкой длинною в руках,
На канапе сидел, как падишах,
В халате шитом, в узорочной феске.
Луч солнечный, скользя сквозь занавески,
Прозрачный дым разрезав, заклубив,
По комнате лился златой струею;
И мимоходом, ярко озарив
Тальони бюст, хрусталь с живой игрою,
Он упадал на голову, на грудь
Марии спящей.3Милое созданье!.. Кто на нее, в волшебном обаяньи. Не загляделся бы, боясь дохнуть? Как живописно, как небрежно ловко Она раскинулась: одна рука Заброшена за милою головкой; К другой прижалась жаркая щека; И косы, пышные, как шелк развитый, Бегут, блестя, с подушки пуховой; Там ножки так заманчиво открыты, И очерк форм прекрасных… чудный вид – Устами бы коснулся, упоенный, Холодных плеч, щеки воспламененной!.. Но эта мысль, которая не спит И спящею красавицей играет, То пурпуром лицо ей обагряет, То бледностью в ланитах пробежит, То сдавит грудь, и грудь ее заноет, Как будто крик обиды в ней замрет, То ужасом уста ее раскроет, То в поцелуй горячий их сомкнет; Нет, эту мысль, ту деющую душу В ней чувствуя и с трепетом следя, Ты, очарован, скажешь: «Спи, дитя, Сна таинства я дерзко не нарушу». И Клавдий думал: «Пусть она поспит, Покуда самовар не закипит».4– Ну, розанчик, насилу встала ты, Ленивица. А я уж приступаю К чаям. – Зачем же ты, не понимаю, Не разбудил? – У вас ведь всё мечты. Особенно под утро – о, я знаю!!! Скажи же, что ты видела во сне? А, покраснела! – Вам какое дело? – Признайся, всё мечтала обо мне? – Вот вздор какой! Нимало. – Покраснела!.. Мадам прислала шляпку и бурнус. Когда не так – прощу уж извиненья, – Я виноват: я выбрал на свой вкус. – Ах, шляпка белая… я в восхищеньи! Вот именно какой хотелось мне. – Да не ее ль ты видела во сне? – Пожалуйста!.. Ах, как сидит чудесно! Бурнус прекрасный. Этот цвет небесный Ко мне идет. Ведь я всегда бледна, И брови черные, глаза большие, Ну, погляди, я, право, недурна. Я выпущу тут локоны: густые И черные на голубом – charmant!3 Вся завернусь в бурнусе с гладкой спинкой. На шее с легкой палевой косынкой, В атласных башмачках, – mais c'est piquant!4 – У! божество мое! – И мы с тобою Поедем за город, где нет людей. – Хоть за сто верст. – Я жажду всей душою Увидеть небо, лес, простор полей. Ведь я почти природы не видала; Раз только летом с папенькой гуляла: За нашим домом поле и ручей, – Как весело… Ах, что-то мой папаша! Что с ним теперь! Ах, боже мой, где он? Он не простит меня!.. Он раздражен, Он так любил меня!.. – Что это, Маша, Опять ты плачешь, – скучно! Я сказал, Что он нам даст свое благословенье, Но надо ждать. Священник не венчал И не хотел венчать без позволенья Родителей, но после обещал, Поеду, говорит, к архиерею. Меня ты сердишь глупостью своею. – Прости меня. Я верю, я о том Не буду даже думать. – И прекрасно! И вот она опять с улыбкой ясной. Исчезла вмиг сверкнувшая слеза; Она глядела так ему в глаза Доверчиво, как смотрят только дети, – Послушай, Клавдий, ты мне всё на свете, Ты счастлив ли, как я? – А мог ли б быть Я меньше счастлив? – О, как жизнь прекрасна! А жизнь в одном лишь слове – век любить. А ведь живут и без любви… Ужасно! Не верю я: жить без любви – страдать. Но знаешь ли, когда б меня спросили, Как я люблю и сколько, – отвечать Я б не могла… Ужели б заключили, Что не люблю я? О, как свет смешон!.. – Эге, так вот, не в этом ли твой сон? – Ах, ты всё шутишь!.. Помнишь ли, об этом Ты говорил со мной давно уж, летом; Ты, помнишь ли, сказал мне, что любовь Без жертв не есть любовь; я этих слов Значение теперь лишь угадала. Хоть я тебе покорна, как судьбе, Всё кажется, что сделала я мало И что ничем не жертвую тебе.Глава седьмая
1Как опустел наш домик на Песках!
Закрыты ставни, заросли травою
Дорожки, и крапива в цветниках.
Недавно бурей сломаны ночною,
Лежали ветви желтые дерев;
Никто прибрать не думал их с дорожки,
Ни подвязать попорченных кустов,
Ни вставить стекол выбитых в окошки.
Василий Тихоныч лежал больной,
Без памяти, в горячке. День-деньской
При нем была сиделка нанятая,
Гадавшая спокойно при больном,
Что скоро ли ее докука злая
Окончится каким-нибудь концом,
И вымещавшая на кофеишке
Заботы о проклятом старичишке,2Нет, время не старик. Нет, в старце ум
Спокоен, мудр, безгневен, тверд, угрюм.
Нет, время – женщина, дитя; ревниво,
И легкомысленно, и прихотливо;
Капризное, вдруг радость унесет,
За миг блаженства вырвет злые слезы,
Сорвет с чела цветущий мирт и розы
И тернием колючим обовьет;
Но вдруг потом пробудится в нем жалость,
И выкупить свою захочет шалость, –
Тут явится оно опять, как друг,
И исцелит мучительный недуг.
Василий Тихоныч, чуть-чуть, помалу,
Стал поправляться, в комнате бродить
И иногда на солнце выходить,
Гулять один в соседстве, по каналу.3Осенний день был ярок. Громкий звон
Гудел далёко. Было воскресенье.
Василий Тихоныч встал рано. Он
Всю ночь не спал. Тяжелые виденья
Его терзали, отгоняя сон.
Он вышел на крыльцо. Цыплята, куры,
Кудахча, там теснилися к пшену.
Он их ласкал при этом в старину,
А нынче отошел, сказавши: «Дуры».
Он в залу. Солнцем оживленный, там
Веселый чижик песнью заливался,
Как в дни, когда, бывало, по утрам
Здороваться старик к нему являлся
И говорил, что было за душой.
Теперь он стал с поникшей головой;
Особенно теперь он вспомнил ясно
Иные дни, которых не вернешь…
А чижик пел всё так же звонкогласно…
«Да что, дурак, ты горло-то дерешь,
Да замолчи, сверчок, ушам ведь больно!»
Он отошел, сердитый, недовольный.4По службе был приятель у него.
Уж двадцать лет они сидели рядом;
Вернее – двадцать лет друг к другу задом
Они сидели… Боже мой! Чего
Не делает судьба на свете белом!
Приятели по дням сидели целым,
Друг друга слыша, чувствуя, следя,
Почти в лицо друг другу не глядя.5Давно Иван Петрович в службе высох,
Но, может быть (не знаем мы того),
У множества голов сих странных, лысых,
Как кажется, умерших для всего,
Которых мир так жалко обезличил.
Всё есть одно, куда живым ключом
Прорвалась жизнь и с чувством и с умом…
Так узник был, который пауком
Всю жизнь ума и чувства ограничил.6– Василий Тихоныч, пойдем гулять. – Где мне гулять! – На острова поедем. – Эх, полно вам. – Да что же вам лежать Весь день в берлоге этаким медведем… Поедемте, наденьте вицмундир. – Ах, знаете ль, не хочется, ей-богу! – Ну, полно же, живей, марш-марш в дорогу! В трактир зайдем пить чай. – Ну, уж в трактир Я не пойду. Там, чай, народу много, И в публику мне страшно выходить. – Вот то-то, всё сидит да дома тужит! Что б, например, к обедне вам сходить? Отец Андрей так трогательно служит! – Нет, не пойду, Иван Петрович. – Что ж? – Так, не могу. – Уж вы надели брюки? – Всё не могу. – Вас, право, не поймешь. Да ну, скорей мундир да шляпу в руки! – Меня как будто лихорадка бьет, Так на сердце нехорошо. – Пройдет! – Нет, не пройдет; уж разве богу душу Отдам, тогда пройдет. Так не пройтить. – Охота вам так страшно говорить, И всякий смертен. – Смерти я не трушу. – Берите шляпу. – Что мне смерть теперь? – Да полно, говорят. – Так околею, Как пес, какой-нибудь поганый зверь. Глаз некому закрыть мне, как злодею. – Ну, ну, пойдем. Ну, запирайте дверь.7Чиновники скромненько ваньку взяли И поплелись рысцой на острова. «И летом был денек такой едва ли, Смотрите-ка, ведь будто спит Нева». Василий Тихоныч хранил молчанье, Зато Иван Петрович говорил: «Как пыльно! Уф! Дышать почти нет сил! Да слезем тут, пройдемте до гулянья. Смотрите-ка, народу что идет, Чай, всякие – держитесь за карманы, Кто их теперь в толпе-то разберет… Глядите-ка, пристал какой-то пьяный К купчихе, знать: повязана платком. Здоровая, ей-ей, кровь с молоком! Чай, ест за трех! Ишь жирная какая! Эге, ругнула! Вот люблю, лихая! Да это что, смотрите-ка сюда: Здесь прежде будки не было. Когда Поставили? Спросить бы часового… Ах, нет, была, да выкрашена снова. Послушаем шарманки. Ишь какой Тальянец-мальчик, а уж черномазый. Чай, сколько он проходит день-деньской! Как вертится! Ах, дьявол пучеглазый! Есть нечего в своей земле у них, И суются куда бы ни попало. Да. Ну, у нас бы припугнули их. Вот немец – тоже честный надувало: Я чай, сигар из браку наберет, А тут, поди-ка, сунься, так сдерет За штучку гривенник да пятьалтынник. Вот что! И знай. Подвинемтесь туда, К каретам. Ты, седая борода, Слышь, не толкай! Посторонись, аршинник! Не видишь, что чиновники… Скорей, Василий Тихоныч, не пропустите, Директорша. Да шляпу-то снимите. Проехала. Директор не при ней. А вон коляска… Да кто в ней, глядите – Не знаете? Ведь стыдно и сказать… Вся в кружевах теперь и блондах… Танька, Та, что жила у Прохорова нянькой! И шляпка вниз торчит… Тож лезет в знать! Чуфарится! Туда ж с осанкой барской!.. А ведь сегодня скучно. Для меня Гулянье не в гулянье, как нет царской Фамилии да батюшки царя. Василий Тихоныч, что ж вы стоите?. Пойдем пить чай!» – Глядите-ка… глядите… – Кто там? – Глядите… – Кто? – Она, она!.. Разряжена… Как весела… Смеялась… – Пойдемте прочь, вам просто показалось. – И он верхом… Мерзавец!.. Как жена, С ним говорит… Да что вы, не держите. – Василий Тихоныч! Уйдем, молчите! Вы в публике… вниманье обратят. Подумают, что вы… свести велят В полицию… – Она того хотела, Так на же, пусть в полицию сведут! Пускай при ней и свяжут и возьмут! Пусти меня!.. – Опомнись, это тело И кровь твоя… – Ну, тело, кровь, пусти! Отца забыть! С любовником уйти! Отец – он стар, дурак! Какое дело, Есть или нет отец… Пускай ревет… Оставила… Пускай с ума сойдет, Что жить ему: околевай, собака! Смотрите все: вон, вон она, вон та – Анафема! Будь веки проклята!.. – Уф, страх какой! – Что тут за шум? – Что? Драка? – Старик умолк. Дрожащие уста, Казалось, говорить еще хотели, Но голос замер, ноги ослабели, И он упал. Коляска понеслась Как вихрь. Толпа кругом еще теснилась. – Я с духом всё еще не собралась. Вот ужасти! Она, моя родная, Как взвизгнула! – Да бледная такая! – Что тут такое? – Проклял дочь отец. – Да, проклял; да за что же? Злая доля Тому, кто проклят… Ишь ведь молодец! – Ах, батюшка! Родительская воля! – Ишь, проклял!.. – Он ведь как безумный сам. Смотрели бы за ним все по пятам – Воды-то много тут. Чтоб не случился С ним грех какой… – Ты слышал, тут один Порядочно одетый господин, Чиновник, проклял дочь и утопился?Глава восьмая
1Пришла весна. Светлеют неба своды;
Свой белый саван сдернула зима,
Дома темны, как древние дома;
По улицам, журча, струятся воды;
Нева блестит и дымчатой волной
Играет с жемчугом зеленой льдины.
Я Петербург люблю еще весной.
Как будто есть движенье: цепью длинной,
В грязи шумя и плеща колесом,
Стремятся экипажи; по колено
В воде еще кой-где, вертя кнутом,
С санями ванька тащится, рядком
С лошадкою, покрытой белой пеной;
И тротуар на Невском оживлен;
Толпы ползут туда со всех сторон;
Людей, как мух, живит весны дыханье;
И раздаются шумно восклицанья:
«Что, брат, весна! Я просто в сюртуке –
И ничего!»» – «Я тоже налегке».
Лишь скептик, жертва местного недуга
(Зараза эта так у нас сильна),
Заметит: «Да, пожалуй, и весна,
А всё, гляди, ужо потянет вьюга».
Ну словом, жизни уличной простор!
Точь-в-точь Париж: кофейни, лавки, клубы,
Трактиры, моды, книги, шляпы, шубы,
Журнальных даже множество контор, –
А скептики еще толкуют злые
С сомнением – в Европе ли Россия?2Пойдемте вслед за яркою толпой. Вот, пышными нарядами пестрея, Две барыни и барин с бородой, И с ними сзади красная ливрея. – Как Петербург нашли вы, мосье Paul? Довольны ли вы северной столицей? – Что делать? Возвратись из-за границы, Невольно старую играешь роль – Роль Чацкого. – Ах, это, право, мода! – Кто странствовал, тот любит наблюдать В лице толпы особенность народа, Души его оттенки подмечать. Один народ угрюм, спокоен, важен; Тот вдохновеньем блещет; а другой В лохмотьях – горд, беспечен, но отважен. А здесь, взгляните, – вид полубольной, И мутные глаза без выраженья. Рабы, рабы!.. Теперь гулять весной Все будто бы идут из принужденья! Вы скажете – героем смотрит тот. Но где же гордость, мысль – душа геройства? Всмотритесь лучше – этот весь народ. Есть юноша, убитый от забот И поседевший в ночь от беспокойства. Безличие, в душе холодной лед. Животной жизни сон и апатия – И вот чем вас приветствует Россия! – Ну, признаюсь, чудесный разговор На улице!.. Давно ль, с которых пор Вы бойки так, совсем другие стали! Я помню вас студентом… – Я созрел, В два года много я узнать успел. – Ужели сердцем вы не трепетали, Когда родной язык вы услыхали? – Какой язык, и как здесь говорят! Французские слова на русский лад! Не тот язык, что искрится алмазом, И радует, и поражает разом В устах француза; нет, совсем другой, Сухой, дипломатически-пустой, Какая-то привычка к мертвым фразам. Вы, женщины, вы корень зла всего. Одушевить язык своей улыбкой, Сродить его с своей природой гибкой И женским сердцем воспитать его Вы не хотите… Грубая ошибка: Как ни возись с упрямым языком Писатели-прозаики, поэты, – Он будет сын, воспитанный отцом, Не знавший ласк сестры и не согретый Улыбкой матери. – Кто ж виноват?.. Вы точно Чацкий… Желчь и злость – что слово. Вы нынче вечер с нами? – Очень рад… Я так увлекся… Тетушка здорова? – Merci. – А дядюшка? – Он очень хил. – Кузины? – Вас увидеть будут ради. Додо уж замужем… И после дяди Получит много муж… Он очень мил. – А ваши все друзья?.. Мими? – Какая Мими? – Брюнетка, помните, живая, Ваш друг. – Fi donc!5 – Вы вышли вместе с ней Из пансиона… – Боже мой, молчите! – Мими… ваш друг? – Ах, что вы говорите! – Вот дружба-то! – Нет у меня друзей. – Жива ль она? – Да, умерла… для света. Maman, maman, чудесная карета, Что привезли из Лондона Sophie… – А где Sophie? – Вон там. – А с ней мосье Fifi?Глава девятая
1Но где она, где героиня наша,
Где бедная, где любящая Маша?..
Убита ли нечаянной грозой?
Иль чистая душа и с ней сроднилась?
Из уст отца проклятье разразилось,
Как гром небес, над юной головой;
Надменный свет, ласкающий невежду
И мытаря, грабителя, шута,
Для ней навек закрыл свои врата
С ужасной надписью: «Оставь надежду»…
(Ты пал – так падай глубже; не мечтай
Когда-нибудь опять увидеть рай,
Где человек блажен, безукоризнен,
Так скучно-чист, так чопорно-безжизнен.)2Мария всё – увы! – пережила…
Пережила; она, как прежде, любит.
Пусть страсть ее гнетет, терзает, губит, –
Ее любовь под бурею была
Еще сильней и пламенней. Казалось,
Что дивная душа проснулась в ней;
Как под грозой прекрасный цвет полей,
Она в слезах, казалось, укреплялась.
Пусть свет ее карает и разит,
Пусть страшный остракизм на ней лежит,
Что суд толпы посильно беспорочной,
Ругающей непризнанную страсть,
Хотя о ней мечтающей заочно
И каждый миг готовой втайне пасть?3А Клавдий? О, как ей мечталось сладко
Всю жизнь свою ему лишь посвятить,
Смягчать его, исправить недостатки.
Врожденное добро в душе раскрыть.
Любовь надеется… Однако ныне
Неделя, как исчез он. Жив ли он?
И целый мир для Маши стал пустыней.
Он вспыльчив, он, быть может, завлечен
В дуэль… Быть может, кровью истекает,
И не она как друг при нем была…
«Ах, лучше пусть убит, чем изменяет», –
Вопило сердце, но она ждала.4Звонят. «Он, он!» И молнией блеснула
Ей радость. Взор мгновенно просветлел,
Но крик, напрягший грудь, вдруг излетел
Глубоким вздохом: сердце обмануло –
То был не он.Вьюшкин– Я к вам… я послан к вам От Клавдия. – От Клавдия? О, боже, Он жив?.. Ах, где он? – Жив-то жив. – Так что же? – Как вам сказать, не знаю, право сам; Довольно трудно, хоть всего два слова. – Ах, говорите, я на всё готова! – Он в полк уехал; срок стал выходить… – Уехал? Без меня? Не может быть, Я вас не понимаю. – Очень ясно: Уехал в полк. – И я пойду за ним. – Послушайте, от, вас скрывать напрасно: Отец его суров, неумолим, И Клавдий… вас оставил. – Нет, вы лжете! – С чего ж мне лгать пришла охота вдруг? Вот вам письмо. – Подложное! – Прочтете, Того не скажете. – «Любезный друг, Чтоб избежать несносных объяснений, Мне тягостных, а также и тебе, Беру перо. Оставь все слезы, пени, Сообрази и покорись судьбе. Пора, мой друг, нам наконец расстаться. Ты – умница, ты всё сама поймешь; Ты хороша, одна не пропадешь; Итак, прощай, счастливо оставаться! Верь, не забуду я любви твоей, – На первый раз вот тысяча рублей». – Вот видите, каков он? – Боже, боже!.. – Я говорил: ни на что не похоже Ты, братец, делаешь; а он свое: Что надоела, надобно ее Оставить. – Изверг! – Изверг, и ужасный! Да что вы плачете? Ей-ей, напрасно! Слезинки б я не пролил за него. В его душе – святого ничего! Он говорит, что женщин только любит, Пока ему противятся оне, Что вопль и слезы только в нем сугубят Презрение… Мария, верьте мне, Ни ваших слез, ни мыслей он не стоит… Не знаю, право, что вас беспокоит. Да плюньте на него. Несправедлив Он к вам; да вы ужель его не знали? Он эгоист бескровный и едва ли Когда любил, быть может, и счастлив Он оттого бывал у женщин в свете. Хотите ль знать, каков он? В нем всё ложь, И доброго и чести ни на грош; Письмо – всё вздор; резоны эти Всё выдумки, всё те же в сотый раз. Он просто в Царском, пьет напропалую, Кутит как черт, ведет игру большую. Я очень рад, что он избавил вас От объяснений, – это труд напрасный. Вы стали бы тут плакать, он – курить И в потолок пускать колечки дыма… Послушайте… Вы будете любимы. Нельзя вас видеть миг и так уйти, Не полюбить… Клянусь, вы так прекрасны… Не плачьте. Верьте, вы не так несчастны, Как кажется… Клянусь, вам впереди Так много в жизни… Маленькая тучка Примчалась, и чрез миг пройдет гроза, И эти косы, дивные глаза, И эта ножка, пухленькая ручка… Мария! Дайте вашу ручку мне…(Целует руку.)Ах, ручка, ручка! Только ведь во сне Такую видишь… Ангел черноокий, У ваших ног клянусь любить всегда, Всю жизнь свою любить, как никогда Он не любил… Не будьте же жестоки, Позвольте мне любить вас, век любить!… И он рукой старался охватить Марии стан. Его прикосновенье Вдруг вывело ее из онеменья. – Стыдитесь, что вы? – Ангел милый мой! Отдайтесь мне. – Пустите! – Ангел милый! Отчаянье в ней пробудило силы, Глаза зажглись обиды полнотой, И – хлоп пощечина… Но наш герой Нашелся. – Ну, теперь уж расцелую! – Подите вон! – Нет, расцелую! – Вон! Я вас убью! – Ты шутишь шутку злую! Но полно, мир воюющих сторон, И руку! Вы не в духе? – Прочь подите! – Вы шутите? – На шаг лишь подступите, Я размозжу вам голову! – Уйду-с… Эк подняла какую ведь тревогу! Нет, Клавдий, ты надул меня, ей-богу! Бесенок! Право, лучше уберусь… – Ах, Клавдий, Клавдий! Где ты?.. Что со мною? Что сделал ты?5И голос ослабел, Румянец, вызванный обидой злою, Угас, и лик как будто помертвел. Недвижная, поникши головою, Она, казалось, силилась понять, Что было с ней… Хваталася руками За голову, как будто удержать Стараясь разум; мутными глазами Искала всё кого-то… Давит грудь Стесненное, тяжелое дыханье… О, хоть бы слезы… Но – увы! – в страданьи И слезы даже могут обмануть… Потом как бы вернулась сила снова, И вырвались из уст и стон, и слово: «Он обманул!.. Я всем теперь чужда… Он прав, все скажут: он ведь никогда И не любил, она одна любила…» И горькое рыданье заглушило Ее слова…6Что ж думала она? Какая мысль в душе свинцом лежала? Что из груди разбитой исторгало То стон, то плач, то хохот, то порой В очах сияло тихою слезой? Одно: «Он разлюбил…» В ней сердце, разум, Вся жизнь ее, казалось, были разом Убиты этим словом роковым. «О, если б хоть увидеться мне с ним! Вот деньги… О, палач без состраданья! Он выкуп дал позора моего! Ах, где он сам, где низкое созданье? Я б бросила ему в лицо его Червонцами… Одно, одно осталось!» И будто светлой мыслию чело Вдруг просияло: точно отлегло От сердца. Что-то страшное, казалось, Она задумала.7Мария шла дрожащею стопой, Одна, с больной, растерзанной душой. «Дай силы умереть мне, правый боже! Весь мир – чужой мне… А отец?.. Старик… Оставленный… и он… Он проклял тоже! За что ж? Хоть на него взглянуть бы миг, Всё рассказать… а там – пусть проклинает!» Она идет; сторонится народ, Кто молча, кто с угрозой, кто шепнет: «Безумная!» – и в страхе отступает. И вот знакомый домик; меркнул день, Зарей вечерней небо обагрилось, И длинная по улицам ложилась От фонарей, дерев и кровель тень. Вот сад, скамья, поросшая травою, Под ветвями широкими берез. На ней старик. Последний клок волос Давно уж выпал. Бледный, он казался Одним скелетом. Ветхий вицмундир Не снят; он, видно, снять не догадался, Придя от должности. Покой и мир Его лица был страшен: это было Спокойствие отчаянья. Уныло Он только ждал скорей оставить мир. Вдруг слышит вздох, и листья задрожали От шороха. «Что, уж не воры ль тут? А, пусть всё крадут, пусть всё разберут, Ведь уж они… они ее украли…» Старик закрыл лицо и зарыдал, И чудятся ему рыданья тоже, И голос: «Что я сделала с ним, боже!» Не зная как, он дочь уж обнимал, Не в силах слова вымолвить. «Папаша, Простите!» – «Что, я разве зверь иль жид?» – «Простите!» – «Полно! Бог тебя простит! А ты… а ты меня простишь ли, Маша?»
<1845>
1 Какая мысль! (франц.).
2 За дверь! (франц.).
3 Очаровательно! (франц.).
4 Это так пикантно! (франц.).
5 Фи! (франц.).