«Княжна ***» А. Майков

Трагедия в октавах

«Как наши годы-то летят!»

1

Давно ль, давно ль, на траурных конях,
Под балдахином с княжеской короной,
Богатый гроб в гирляндах и цветах
Мы провожали… Поезд похоронный
Был без конца… Все в лентах и звездах,
Посланники, придворные персоны,
И духовенство высших степеней,
И во главе его – архиерей…

Мы крестимся всегда при виде гроба,
Прощаемся, молясь за упокой,
Будь то бедняк, будь важная особа…
Обычай, полный смысла, глубиной
И злейшего пленявший русофоба…
И тут прощалась с чьею-то душой
И дальше шла толпа… Но в высшем свете
Событьем были похороны эти…

Княжна… Но нет! письму я не предам,
Нет, не предам я новому злословью
Фамилии, известной с детства нам!
В войну и мир, и разумом и кровью
Служил сей род отчизне и царям
И встарь почтен народной был любовью…
Он в наши дни, с достоинством, одной
Представлен был покойною княжной.

И видом – ах! теперь как исполины
Пред нами те герои старины!..
Видали ль вы времен Екатерины
Ее штатс-дам портреты?.. Все, полны
Величия полунощной Афины
И гением ее осенены,
Они глядят как бы с пренебреженьем
Вослед идущим мимо поколеньям…

Могучий дух, не знающий оков,
Для подвигов не знающий границы,
Без похвальбы свершавший их, без слов, –
Всё говорит, что это те орлицы,
К кому из царства молний и громов,
Свершители словес своей царицы,
Ее орлы с поднебесья порой
Спускалися на миг вкусить покой…

Из этой же породы самобытной
Была княжна, хоть сгладился уж в ней
Весь этот пыл, весь пламень ненасытный
Под веяньем иных, счастливых дней.
Там – гордый страж пустыни сфинкс гранитный
В тысячелетней простоте своей;
Здесь – Пракситель или резец Кановы,
Где грация и дух уж веет новый.

Ей этот лоск был Франциею дан!
Да, Франция – и Франция Бурбонов,
Что пережить сумела как титан
Республику и гнет Наполеонов, –
Она княжну, цветок полночных стран,
К ней кинутый крылами аквилонов,
С любовию в объятья приняла,
И матерью второю ей была.

Ее певцов она внимала лирам,
Ораторов волнующим речам,
Всё приняла, чтоб властным быть кумиром
И первою звездой в созвездьи дам;
И даже Он, пришедший к людям с миром
И взоры их поднявший к небесам,
Ей просиял как свет и как защита
В проповедях отца иезуита…

Что?.. Странно вам слова мои звучат?..
Народность – всё же из понятий узких,
И в этом шаг мы сделали назад,
От образцов отрекшися французских…
Но – век таков! И все теперь хотят
Преобразиться в православных русских,
Меж тем как многие едва-едва
Осилить могут русские слова…

Вон – князь Андрей на это, лоб нахмуря,
Глядит как на опасную игру!
И говорит, что уж «глаза зажмуря
Давно живу и вечно на юру»,
Что, «впрочем, нас бы не застала буря,
А там – всё пропадай, когда умру!..»
Он в этом видит признаки паденья
И нравственных начал и просвещенья…

И до сих пор упрямый старый туз
Твердит одно: «Европа есть обширный
Салон, где всякий – немец иль француз –
Своя семья! У всех один, всемирный,
Тон, образованность, и ум, и вкус!
Нас только терпят там, пока мы смирно
Сидим себе, как дети за столом,
On nous subit – a contrecoeur¹ притом…»

Но князь чудак! Он парадокс ходячий!
Он отрицал Россию! И с княжной
У них всегда, бывало, спор горячий.
Патриотизм княжны был огнь живой!
России честь, победы, неудачи –
Воспринимала всё она душой,
Всё обсуждая без предубежденья,
С высокой, европейской точки зренья…

И вот с такой душою и умом,
Всё восприняв, что запад просвещенный
Взращал веками в цветнике своем,
Она явилась с ношей благовонной
В наш свет – и так поставила свой дом,
Что сам Кюстин, вторично занесенный
Судьбой в наш край, уж бы не написал,
Что к медведям и варварам попал!

Свидетели – опять-таки французы!
Да! из французов сливки, высший слой.
Твердили в хор, что грации и музы
Из Франции, от черни бунтовской.
Как от Персея с головой Медузы,
Умчалися на север ледяной,
Перенеся в салон княжны, в России,
Весь ум французской старой монархии.

И это знал и оценил наш свет,
И перед нею всё в нем преклонилось…
И хоть прошло событий много, лет,
И хоть княжна давно уж устранилась
От поприща успехов и побед,
Но всё ее звезда не закатилась –
Отшельница из своего угла
На мнения влияла и дела.

К обычному стремились поклоненью
К ней Несторы правительственных сфер;
Вступая в свет, к ее благословенью
Являлися искатели карьер;
К ней шли, к ее прислушаться сужденью,
Творцы реформ по части новых мер,
И от княжны иметь им одобренье
Бывало то ж, что выиграть сраженье…

Все знали, что ее словцо одно
Имело вес и слушалося мненье
В таких пределах, где не всем дано
Иметь и сметь сказать свое сужденье…
Конечно, ум тут много значил… Но
Один ли ум?.. У вас уж и сомненье?
О жалкий век! Как скор твой приговор!
Мерещится тебе лишь грязь да сор!

Нет-с! уж Париж, знаток по этой части,
Видавший цвет сынов своих княжной
Отвергнутых, со всем их пылом страсти,
Клялся богами, небом и землей,
Что нежных чувств она не знает власти,
Что перед ней, в досаде плача злой,
Сам Купидон, лукавый бог и смелый,
Разбил колчан и изломал все стрелы!

Хоть хроника падений и побед
Для света служит легкой лишь забавой,
И не педант он в нравственности, свет, –
Но высоко и достодолжной славой
Почтит он ту, в которой пятен нет!
Всегда в виду весталки величавой,
Как в оно время развращенный Рим,
Расступится с почтением немым!..

Княжна всю жизнь, как с кованой бронею,
Где каждая блестит на солнце грань,
Сквозь этот мир соблазнов, пред толпою
Чиста как день прошла… И отдал дань
Ей гордый свет, упрочив за княжною
До поздних дней названье Chaste Diane².
Был этот титул ей всего дороже,
Она гордилась им… и вдруг… О, боже!..

Нет! не могу!.. Ее вступленья в свет
Я не застал, – но с первого мгновенья,
При первой встрече, юноша-поэт,
Был поражен!.. Серьезность выраженья
(Ее встречал я не на бале, нет!
В прогулках, по утрам, в уединеньи),
Задумчивость, вдаль устремленный взор –
По небу ль грусть, земле ль немой укор?..

О, дальние дорожки Монплезира…
Или тенистый Царскосельский сад…
И вдруг – виденье неземного мира…
Чуть слышно кони быстрые летят…
О Пушкин! – думал я. – Твоя бы лира…
Ты лишь умел, твой вдохновенный взгляд,
Вмиг указать, где божество во храме.
Вмиг разгадать Мадонну в светской даме!..

Признанье позднее… Княжна была
Моим надолго тайным идеалом…
Трагической кончиной умерла –
Трагедию ж смешали со скандалом!
Она всегда известного числа
Давала бал, и перед самым балом
Упал кумир, и что страшней всего:
С ним рухнул образ нравственный его…

Да, падают империи – но слава
Переживает. Упадает храм,
Но бог, в нем живший, составляет право
На память и почет тем племенам,
Что с именем его прошли, как лава,
Как божий бич, по суше и морям…
Но человек, в котором уважались
Достоинства, которого боялись

Лишь потому, что он был совершен,
Со всех сторон велик и безупречен, –
И вдруг внутри его лишь гниль и тлен!..
Но нет! я не сужу!.. Кто беспорочен?
В падении, быть может, сокровен
Глубокий смысл, и, может быть, уплочен
Им страшный долг… А мы с своим умом
В чужой душе что смыслим? Что прочтем?..

2

На месте я из первых был. Успели
Едва лишь подхватить ее – куафёр,
Модистка – и сложили на постели.
На голове богатый был убор,
А между тем глаза уж потускнели…
А тут кругом блеск ламп, трюмо, прибор
Помад, духов, и надо всем – незримый
Из вечности посол неумолимый.

Да, этот гость был всеми ощутим…
Взглянул он всем в глаза мертвящим взглядом,
Всем в ужасе стоявшим тут живым…
И дрогнули под празничным нарядом
У всех сердца… Эх! шутим мы, труним
Над смертию, над судищем и адом,
А покажись чуть-чуть она – ей-ей,
Раскланяться забудем даже с ней!

Конечно, всё, как при внезапном громе,
Что было двор, что около двора,
Что приживало в старом барском доме,
Всё – в будуар! Явились доктора,
Но, главное, при этаком содоме,
Швейцар, без ног и впопыхах с утра,
И невдомек, чтоб, при событьи этом,
Отказывать являвшимся каретам.

И бальною, разряженной толпой
Весь дом наполнился. Толпа врывалась
И в будуар. При вести роковой
Цветы, брильянты – гасло всё, казалось.
Но над померкшей этой пестротой
Одна фигура резко отделялась:
Недвижно, руки на груди сложив
И – точно с вызовом на бой – вперив

В покойную упорный взгляд, стояла
Одна пред ней девица. Всё кругом
Ее как будто в страхе обегало.
Чужим для всех, казалось, существом
Она была и точно предвещала
Что роковое… Так перед судом
Господним ангел, может быть, предстанет
Нам возвестить, что – се грядет и грянет…

Сравненье это, впрочем, я схватил
Так, на лету… Передо мной их много
В тот миг как будто вихорь проносил.
То вспоминал дельфийского я бога,
Когда стрелу в Пифона он пустил,
То Каина мне чудилась тревога,
Когда он смерть увидел в первый раз,
Оставшись с мертвым братом глаз на глаз…

Вразрез со всем была девица эта,
Одета – самый будничный наряд –
В суконном черном платье, без корсета,
И волосы откинуты назад
A Fetudiant³. Ни брошки, ни браслета.
Всем уловить ее хотелось взгляд,
Хотелось угадать, что в ней творится,
Что на челе высоком отразится?

Но ничего – всё тщетно! – не прочли!
Княжне судьба как будто услужила,
Чтоб угадать у мертвой не могли,
Какая мысль в последний миг застыла
У ней в лице, под дымкой poudre de riz⁴, –
Но та, живая, юная, таила,
Пожалуй, глубже чувства, и везде
Держал их ум в натянутой узде…

А между тем хотелося так страстно
Их допросить… Не смерть уж тут одна,
Тут шепот пробегал еще ужасный…
«Как? Эта самая… она… она –
Воспитанница эта – вот прекрасно!
Она ей дочь?.. Возможно ли! княжна,
La chaste Diane?.. И так всё скрыто было?
И вот она-то, дочь, ее убила?..»

3

И матери увозят дочерей
Скорее прочь. Во все концы столицы
Летит толпа распугнутых гостей;
Вестовщики помчались, вестовщицы,
Заволновался свет, и князь Андрей
Уже к восходу розовой денницы,
Сообразя все факты и слова,
Доказывал, что всё – как дважды два…

«Во-первых – сходство. Чудными глазами,
Известно, отличался весь их род.
Глаза княжны воспеты и стихами,
И очень метко: «В них гроза живет.
Когда в душе всё тихо, то над нами
Зарницами играет, – всё цветет,
Смеется вкруг; но мысль одна иль слово –
И молния разрушить мир готова!

И счастье, что над этою грозой
Сильна так власть ума и сердца». – Это
Едва ль не сам Гюго своей рукой
Вписал в альбом княжны – два-три куплета.
У девочки точь-в-точь: и взгляд такой,
Зрачки того ж изменчивого цвета,
Ресницы только больше и острей,
И та же складочка между бровей.

Засим – характер. Помните сравненье,
Ведь ваше, – та была еще дитя, –
Друг против друга станут в изумленье,
Уж больше слов как бы не находя, –
Ну так похожи, как изображенье
Большого «Я» и маленького «я»!
В обеих та ж непогрешимость, вера
В себя и то ж произношенье эра…

Ну-с, а когда, бывало, та поет, –
Ведь у княжны, мы помним, на всю залу,
Бывало, сердце просто такт ей бьет!
Ну-с, а когда…» – «Да будет! Ну, пожалуй,
Будь так, по-вашему!.. Мы после счет
Сведем грехам и всякому скандалу!..
Теперь же вспомните – ведь кто угас?
Кого не стало?.. Лучшей между вас!..»

О, человек! о, слабое творенье!
За честь княжны я обнажаю меч,
А в самого уж крадется сомненье
И падает на полуслове речь…
А если – да?.. Какое откровенье!..
Но как же узел гордиев рассечь?!.
Сравненье с «Я» мое, без мысли всякой, –
Княжна тогда вся вспыхнула, однако!

Но пусть как знают и решат вопрос!
Одно я помню: сколько счастья, света
С собою в дом ребенок этот внес!
Что красоты, гармонии, привета
В самой княжне бог весть отколь взялось!
Ах, это был венец ее расцвета!
Все думали тогда: «Ну! влюблена!
Да! наконец-то!..» Бедная княжна!..

Но маленькое «я» всё подрастало
И начало теснить большое «Я»,
И выше всё головку подымало.
Тут нужен стал уж высший судия,
И миротворцем няня выступала –
Старушка крепкая, хоть жития
Под пятьдесят тогда ей, верно, было:
Она княжну вскормила и взрастила.

Она, внизу заслыша только «бой»,
Взойдет да покачает головою,
Да на княжну посмотрит – как водой
Ее обдаст, и ласково рукою
Потреплет девочку: «Ну, ты, герой,
Поди-ка повинись перед княжною», –
И та на шею к няне, а потом
Уж и к княжне, и плачут все втроем…

Но эти бури только лишь скрепляли
Союз сердец. Уютна и тиха
Текла их жизнь, и в лад сердца стучали,
Как два с богатой рифмою стиха.
Одна росла; глаза другой читали
В ее душе, и не было греха
(Какие же грехи!), ни мысли тайной,
Что бы от них укрылись хоть случайно!

И дивный мир их души наполнял,
И всё вокруг сияло чистотою,
И, к ним входя, порой я ощущал,
Что вот сейчас же, спугнутый лишь мною,
От них как будто ангел отлетал…
Княжна умела обладать собою,
И хоть входил я к ним с доклада слуг –
В ней точно легкий пробегал испуг…

4

Ах, эти дни! Уж как они далёко!
Я молод был… Я принят был княжной
Так, запросто… О, как стоит высоко
Она, всегда казалось, предо мной!
Нет, свет ее не знал, я был глубоко
В том убежден: пленяясь красотой,
Героя видит только в поле боя!
Нет, как он дома, посмотри героя!

И этот дедовский, старинный дом
В один этаж каким-то властелином,
С задумчиво нахмуренным челом,
Стоял, с своим высоким мезонином,
С колоннами… два льва перед крыльцом…
Теперь, увы! запасным магазином
Иль складом служит, с улицы же он
Другим большим совсем загорожен…

Внутри же эти залы – точно храмы
Истории… Портреты, вам твердят:
Бендеры, Кунерсдорф, где сам упрямый
Великий Фридрих был разбит… весь ряд,
Всё служит историческою рамой
Жилым покоям, где «Армидин сад»,
Как говорили, где уж шло движенье
Вокруг самой, при новом освещенье…

Но этот старый мир в пыли, в тени,
Из сумрака веков как бы глядящий
Разумным оком, в шуме болтовни
И смеха строгий вид один хранящий,
Лишь с глазу на глаз нам про наши дни,
Про нас самих свой суд произносящий, –
Княжна их понимала ль?.. Да!.. Но как?
По-своему… Один там был чудак,

Чудак совсем особенного рода,
Не дед, и не отец – последний был
Лихой гусар двенадцатого года
И декабрист, – в Париже больше жил;
Дед-вольтерьянец: век такой уж, мода
Тогда была. Нет, тот, который слыл
При жизни чудаком, – глубоко чтила
Его княжна, хоть часто говорила:

«Il me fait peur parfois,⁵ мой прадед – тот,
Что с Фридрихом сражался. Он железный
Был человек; фантаст во всем, деспот;
Как на войне – ни пропасти, ни бездны
Ему ничто, и сам всегда вперед –
Он для солдат был идол их любезный, –
Таков и в мире! Ужас наводил
На целый край! Чего уж не творил!

В дому – гарем; дела по всем приказам, –
И вдруг он всю губернию зовет
На пир. Все едут. Все к его проказам
Привыкли. Ждут. И вот двенадцать бьет,
И в черной ризе входит поп. Всё разом
Смолкает, музыканты, пир. Встает
С сиденья князь и – в ноги всем, прощенья
Прося за все грехи и преступленья,

Гостям, жене и людям, в ноги всем.
Приносят гроб – ложится. Поп читает
Над ним отходную, и он затем
Как бы совсем из мира исчезает…
Дверь на запор – и двадцать лет ни с кем
Не говорит, не видится. Вкушает
Лишь хлеб с водой. Когда же умер, тут
На нем нашли вериги с лишком в пуд.

En v’la un homme!..»⁶ Да, в человеке этом
Та крепкая сказалась старина,
Что вынесла Россию… Пред портретом
Подолгу так стоит порой княжна…
На нем он был изображен атлетом,
Генерал-аншеф. Живопись темна,
И лишь глаза, их взгляд невозмутимый,
Их каждый чувствовал, кто шел лишь мимо.

«”Смирился, – нянька говорит о нем. –
И спасся…” И в ее понятьях это
Возможно и теперь… прийти – во всем
Покаяться – и умереть для света!
В Ерусалим уйти, одной, пешком…
Как просто всё у них! Всё кем-то, где-то
Уставлено…» – сказала раз она…
Я думал: «Эй, хандрите вы, княжна!»

А в Крым поездка?.. Жажда ль искупленья
Во дни войны туда ее вела?
Там весь дворец она в своем именье
На берегах Салгира отдала
Под госпиталь… Что ангел воскресенья
Для страждущих у их одра была…
Ох, узнаю! Под бранной лишь грозою
Становишься ты, Русь, сама собою!..

Геройский дух, что там осуществил
Великую в народах эпопею,
На всех свой отблеск славный положил.
Всех озарил поэзией своею…
Генерал-аншеф – что ж, доволен был?
Доволен был – и очень, думать смею! –
Когда княжна, из Крыма воротясь,
О тамошних делах вела рассказ,

О том, как под огнем, на бастионах,
Шутя со смертью, смех не умолкал;
Как наконец, в виду врагов смущенных,
Наш старый вождь им город оставлял.
«В развалинах твердынь окровавленных, –
Суровый аншеф точно повторял, –
Парижский мир – не велика проруха!
За нами главное: победа духа!..»

С загаром на лице, душа полна
Неведомых дотоле впечатлений,
Как хороша тогда была княжна!
Что в этот мир ничтожных треволнений,
В салонный свет свой принесла она
И новых чувств, и новых откровений,
Душой святому подвигу уж раз
Со всем народом купно причастясь!..

5

А если – дочь?.. Так вот она, изнанка
И тайный смысл тревогам и слезам!
Так вот она какая «итальянка»!
В Италии подобрана, вишь, там!
Вот для кого нужна и англичанка,
Француженка и немка – языкам,
Предметам обучать, а там, с годами,
Учителя – и что с учителями!..

«Вот за детей кто богу даст ответ! –
Княжна, бывало. – Уж не то что Жене,
Большому оглупеть!.. j’en perds la tete!⁷
Тот буквы ять и ъ, а тот спряжений
Не признает!.. Поэзии – уж нет!
Один, так вместо всяких упражнений
В грамматике стал девочку учить –
Да нет! о том мне стыдно говорить!

Взяла другого. Чем же началося?
Читать стихи дал Пушкина ”Поэт”
И сделал двести тридцать два вопроса,
Чтоб девочка на все дала ответ.
На этом – год ученье уперлося!
Да все поэты опротивят!.. Нет,
Они – о, прелесть! – сделали открытье,
Что нужны нам не знанья, а – развитье!»

Развитье, впрочем, удалось, – хотя
В ущерб грамматики, и муз, и граций.
Но что-то в нас проснулося, светя
Огнем в глазах; мы всё, без апелляций,
Решили вмиг; все силы посвятя
Развитью смертных без различья наций,
Мы стали «женщиной» в осьмнадцать лет,
В которой всё ново от А до Z.

В то время все, севастопольским громом
От гордой дремоты пробуждены,
Мы кинулись ломать киркой и ломом
Всё старое, за все его вины;
Вдруг очутились в мире незнакомом,
Где снились всем блистательные сны:
Свобода, правда, честность, просвещенье
И даже – злых сердец перерожденье…

И у княжны сиял тогда салон;
Сужденья были пламенны и смелы, –
Но умерял их вкус, хороший тон,
И знала мысль разумные пределы.
Потом всё в стройный облеклось закон,
И жизнь пошла, и началося дело,
Корабль был спущен – лозунг кормчим дан –
И мы вошли в безбрежный океан…

Всё Женя слушала – и не беда бы…
Но тут к княжне племянничек ходил,
Блондин и золотушный мальчик, слабый
И в золотых очках. Он подружил
Своих «сестричек» с Женей: «То-то бабы,
Да-с, Новая Россия! – он твердил. –
Не неженки, не шваль, не сибаритки!
Всё вынесут – и каземат, и пытки!»

Смешные были: сядут все кружком,
Как заговорщики, так смотрят строго
Из-под бровей и шепчутся тайком.
На всё ответ короткий, слов не много,
Отрубят раз и уж стоят на том.
Княжна терялась: резкость мысли, слога,
«Ужасный тон» и эта брань на свет,
Что это мир фразерства, лжи, клевет…

«Откуда это? что это такое?
Послушать их, так все мы только лжем,
Живем, чтобы жуировать в покое
И праздности! Свой ”комфорт” создаем
На крови и костях! А остальное –
Народ, le peuple, держим под ярмом
В невежестве, чтоб нам покорны были, –
Народ, который мы ж освободили!..

А о себе что думают! Какой
При этом фанатизм! В огонь и воду
Сейчас готовы! жертвуют собой!
Уверены, что бедному народу
В них лишь спасенье! Век, вишь, золотой
Откроют – братство, равенство, свободу!
Ну, пусть племянник, – он уж из пажей
Был исключен, – но Женя? С ней что, с ней?»

Княжна терялась, и, что день, то, видит,
Всё хуже. Началось молчанье. Спор
Лишь вспышками, бывало, только выйдет.
И, помню, раз: «Все эти толки вздор! –
Княжна сказала с жаром. – Ненавидит
Она меня – вот в чем весь разговор!»
И разрыдалась. Мне досадно стало:
Ведь малодушье только оказала!

6

Пропало всё веселие у нас!
Весь дом затих, и пенье замолчало,
И музыка как бы оборвалась;
Как будто два хозяина в нем стало
И надвое душа разодралась,
Что в нем жила и жизнь всему давала,
И стало две, и каждая с враждой
Следит упорно всюду за другой…

«Хоть кто-нибудь придите, ради бога,
Да помогите!..» Слава в дни те шла
Про одного в столице педагога –
Княжна тотчас его и позвала,
Про ум его наслышавшися много,
А главное, что вел свои дела
Он без педантства, действуя с успехом
На молодежь иронией и смехом.

Уж был в чинах и в гору вдруг пошел,
Благодаря проекту пересадки
Каких-то к нам из-за границы школ.
Введись-ка план и все его порядки,
Он, уверяют, чудо б произвел!
Вся б наша Русь, от Прута до Камчатки,
Однообразием пленяя взгляд,
Вся б обратилась в чудный детский сад!

Прекрасная и смелая попытка
Уравновешенья духовных сил!
У нас в умах не стало б ни избытка,
Ни недостатка: всё б он устранил,
Все б ровно шли, не вяло и не прытко.
И вот свой план он в общем изложил;
Потом, когда уж по его расчетам
Была пора, он ловким поворотом

На главный пункт направил разговор,
Что, мол, хаос везде, раздор, тревога:
«Мальчишки – даже те вошли в задор,
Учителям толкуют, что нет бога,
Отечество, религия – всё вздор!
Что требуют от них уж слишком много,
И, с важностью взъерошивши вихры,
Шипят: одно спасенье – топоры!

Пусть мальчики б одни, молокососы, –
Нет с барышнями справы! Покидав
И музыку, и пяльцы, режут косы
И, как-то вдруг свирепо одичав,
В лицо кричат нам: вы, мол, эскимосы,
У женщин всё украли! Прав нам, прав!
Работы нам, разбойники, работы!..
Как будто мы-то трудимся с охоты!..»

Он был доволен. Думал – удалось.
Смеялся больше всех, но не смеялась
Лишь молодежь; и только поднялось
Всё общество, как Женечка подкралась
И показала педагогу «нос»,
И с хохотом наверх к себе помчалась;
Блондин же хамкнул: «В полдороге, брат,
Глупцы да подлецы одни стоят».

Как полководец, потеряв сраженье,
Стоял наш ритор… Но грустней всего,
Что вывела такое заключенье
Потом княжна по поводу его:
«Пусть Жени неприлично проявленье, –
Но в сущности и стоит он того:
Они все – красные! Кто так, из моды,
От глупости, кто плут уж от природы».

7

А занимала Женечка меня!..
Был у княжны обед – кой-кто из света
И, между знаменитостями дня,
Ее друзья, известных два поэта.
Один – он чудная душа! Огня,
Любви исполнен, жаждал мира, света,
Мог всё иметь, но презрел блеск и шум
И предпочел свободу чистых дум…

Он горячо душой скорбел за долю,
Что русскому народу суждена.
Разбросан по лесам, прикован к полю,
Он искони и сам, и вся страна
Обречены на вечную неволю…
Сперва – Орда!.. Едва низложена,
Встает Москва – с ней батоги и плаха,
И, как Молох, царит лишь силой страха…

«Чем можем мы гордиться? Где тут честь?
Где рыцарство? Крестовые походы?
Где революции святая месть?
Где истины исканье и свободы?
Что человечеству могла принесть
Россия в дар, чтобы ее народы
Благословить могли? Что создала?
Угрозой лишь для них всегда была.

А жаль! Народ с душой, как мир, широкой,
С поэзией, со страстью и умом!..»
Все поняли порыв души высокой,
И князь Андрей воскликнул с торжеством:
«Я говорю, поплатимся жестоко
За гордость мы и беды наживем:
Дождутся эти наши самоучки,
Что нас возьмут да в Азию под ручки!»

Тут вышел спор… Не чудно ли, ей-ей!
Россия! ты – с заоблачной главою
Разлегшийся между пяти морей
Чудесный сфинкс, – а мы перед тобою,
Пред вечною загадкою твоей,
Кружим, жужжим, подобно мошек рою,
И спорим, – ты же, в думу углубясь,
Глядишь куда-то… только не на нас…

Другой поэт – он, голову понуря,
Сидел и слушал, но в душе его
Уж, видимо, накапливалась буря…
О, полное видений существо!
Я как теперь гляжу: глаза зажмуря,
Как бы помимо зримого всего,
Ты в глубь веков уносишься душою,
И говоришь как будто сам с собою:

«Да, бедная Россия!.. Лес и бор,
А с юга – степь! Не обозреть равнину!
И в людях: род восста на род, раздор,
Живяху бо по образу зверину…
И вот туда идет с Афонских гор
Смиренный инок, что во челюсть львину,
И дикарям являет идеал,
Что на кресте распятый миру дал…

Идет один – в леса, в места глухие
До Соловков, – и край преображен!..
Нахлынули народы кочевые,
Встает ислам и папа, с трех сторон
Крушится всё, крушится Византия,
Но уж в Москве оплот сооружен,
И пробил час из мрака ей изыти,
Как третий Рим, четвертому ж не быти…

И стал отсель ее народов дух
Един хранитель истины Христовой…
Что ж? Продолжать?.. – Смотря с улыбкой вкруг,
Спросил поэт. – Одно лишь, впрочем, слово!
Мы – высший свет – мы спрашиваем вдруг,
Что создала Россия, и нам ново,
В чаду чужих идей забыв свое,
Припомнить то, что создало ее!..

Там – силой мир был сплочен феодальный
И пестрый сброд племен в один народ;
Здесь весь народ, дотоль как бы опальный,
Великое призванье сознает,
И ради той идеи колоссальной
Он весь – от смерда до царя – идет
И государству в крепость отдается,
И терпит всё, лишь вера да спасется!

И вот предстал он в образе Петра
Пред миром вдруг как грозный триумфатор…
Содрогся мир: уж не пришла ль пора
И уж идет Восточный император?..
Но тут и блеск Версальского двора,
И Запада профессор и оратор
Пленили нас, поверили мы им, –
Да на раздумьи грустном и стоим!..»

Поэт умолк. В его горячем слове
Послышалась такая глубина,
Что смолкли все… «Е pur si muove,⁸ –
Послышалось, – и всё идет она,
Всё та ж святая Русь, своей основе,
Сама того не ведая, верна!
И всё ей впрок! Что нынче так оставит,
То завтра взять само себя заставит…»

То высказал какой-то старичок,
Когда-то бывший консул на Востоке,
Он продолжал: «Восток – нам свет, Восток!
В России – все несемся мы в потоке;
Нам не видать, куда летит поток,
Что океан могучий и широкий!
Нет! встань на Гималаи, смотри с Балкан,
Лишь там поймешь ты этот океан!..»

Его слова затронули поэта,
Он подхватил: «И только б раздалось
С высот Кремля и до высот Тайгета
Одно словцо – и разрешен хаос!
Словцо – Восточный император…» Это
Я потому привел, что весь вопрос
Тогда же предложил на обсужденье
Девиц, и Женя высказала мненье:

«Наш век, – слова чеканила она, –
Век личности. И разум и свобода –
Его девиз. Былая жизнь должна
Окончиться для всякого народа;
И будет жизнь людей везде одна,
Без государств и без различья рода
И племени». – «Коммуна, так сказать?»
– «Как вам угодно можете назвать,

А уж так будет». – «Это ваша вера?» –
Спросил я. «Математика, – ответ. –
Я не люблю ханжи и лицемера,
Но искренни тот и другой поэт, –
Да старики!.. Для них свята химера
Их государства!.. Тысячи ведь лет
Уходят на него умы, таланты…
А про святых он – ну уж, обскуранты!»

8

Потом я видел Женю только раз.
Кой-кто собрался. Светская, живая
Шла болтовня, и Женя, наклонясь
В углу между своих над чашкой чая,
Ну отпускать «словца» на всех на нас,
И вслух. «Какая же вы нынче злая», –
Сказал я ей, смеясь, как все ушли.
Она ж запальчиво: «Жгу корабли!»

Тот вечер был решительный. Пропала
Она из виду с этих пор. Княжна
Старалась скрыть от света всё сначала.
Всё вышло так: оставшися одна,
Уж проводив гостей, она послала
Позвать к ней Женю. В этот раз она
Явилася тотчас же пред княжною,
Но – боже! – как?.. С обрезанной косою!..

Княжна лишь ахнула. И вдруг, в сердцах:
«Вон, стриженая, вон!» Не дрогнув бровью,
Та повернулась и пошла. В слезах
Легла княжна в постель. Наутро – кровью
В ней сердце облилось: нет Жени! Страх,
Двоякий страх: и поприще злословью,
Да и жива ль?.. И как она могла?
И отчего, зачем, куда ушла?..

Куда ушла!.. В неведомое море!
Как утлый челн, оторванный волной!
Что ж манит так тебя в его просторе?
Какую пристань видишь пред собой,
Безумная!.. Нет пристани! Лишь горе
Да вечное скитанье пред тобой!
И час придет – очнешься ты над бездной
Разбитая, одна, во тьме беззвездной…

Я говорил, но уж трещал канат,
Уж ветер дул; она лишь улыбалась!
Гремел громов далеких перекат,
В ее глазах лишь пламя разгоралось,
И, на меня подняв с насмешкой взгляд,
Она хотела высказать, казалось:
«Ты слышишь ли, что сердце мне поет?
Звучнее ль песнь мне разум твой найдет?..»

О, если бы да наш не зачерствелый
В сомненьях ум иную тему дал,
И сами б мы уверенно и смело
Держали путь на светлый идеал, –
Иную песнь тогда б ей сердце пело,
Иной бы ветер челн ее помчал!..
Но разве в нас душа так обнищала,
Что у самих у нас нет идеала?

И, цвет народа, мы бредем впотьмах
И мечемся в кругу, как эфемеры,
Без верной цели, без любви в сердцах,
Без корня, без плода?.. Для нас химеры –
Добро и зло? И для всего в руках
У каждого свои весы и меры?
Нет идеала, нет того у нас,
Что живо так в инстинкте темных масс?

Нет, много их, но служат лишь отзывом
Все на чужой! Побрежный люд, должны
Бороться мы без устали с приливом
К нам издали катящейся волны…
Взлетит к нам всплеск неистовым порывом
Бог знает где взмущенной глубины,
Зальет поверхность и, до новой смены,
Уйдет, оставя гнить здесь клубы пены…

9

От Жени, впрочем, на столе у ней
Нашлась записка: «Рано или поздно
Мы разойтись должны, и, чем скорей,
Тем лучше. Вместе жить, глядеть же розно –
И тяжело, и подло. Из детей
Я вышла. В жизнь давно смотрю серьезно.
Иду. Вам не понять, чего ищу.
Ищу я правды; правды лишь хочу».
И всё. . . . . . . . . . . . .

10

О, как с тех пор все изменились лица!
И как неправ к княжне я был! Она,
Видал я, то, как бешеная львица,
По комнате металась: «Я сильна,
Скажу лишь слово, и она, срамница,
Уж будет здесь!.. Я езжу к ней, княжна!
Прошу, молю… И что ж я ей? Забава?
Наладила одно: ”У вас нет права!”»

Не то – так слезы, малодушный стон.
Лицо в подушку и рыдает страстно…
Я изумлен бывал и возмущен.
Я думал: вот он, деспот самовластный!
Привыкла жить и не встречать препон,
И вдруг теперь от сироты несчастной
Нашла отпор!.. Конечно, права нет!
Не дочь тебе и вышла уж из лет…

Но… если б знать, что в этих муках лютых
Больное сердце матери скорбит;
Что это – львица, в собственных же путах
Захлестнута, бессильная, лежит;
Что в этих горьких днях, часах, минутах
Всей жизни ложь несчастную казнит…
О, как теперь всё кажется иначе!
Любви что было в гневе том и плаче!..

Любви!.. И вот чего ей не понять:
«Так измениться вдруг!.. И отчего же?
Ребенком без меня не шла и спать, –
Откуда ж ненависть? За что? За что же?»
Да, да, княжна! теперь могу сказать:
В госпитале вам легче было (боже!),
Где, вольный крест на рамена взложив,
Вы в воздухе вдыхали кровь и тиф!..

Так с лишком год прошел. О бегстве Жени
Узнали все, жалели о княжне.
Сама она от первых потрясений
Уж успокоилась, и даже мне
О ней ни слова. Впрочем, на дом тени
Как будто пали, В мертвой тишине
Княжна как будто погреблась… Часами
Сидит, охватит голову руками,

Не слышит ничего, не говорит…
Или в огромном зале ходит, ходит…
Поедет вдруг в собор и там стоит,
Спустив вуаль; с пречистой глаз не сводит,
И руки жмет, душа вся к ней летит,
И шепчет ей, и точно не находит
Слов, наконец на помост упадет…
А вкруг – кадил бряцанье… хор поет…

Так подошел и бал. И, как всё было.
Мне куафёр рассказывал потом.
Княжна казалась в духе и шутила,
Прической любовалась и венком…
Вдруг входит та, да разом и хватила:
«Позвольте документы о моем
Рожденьи. Замуж выхожу. Желают
Читать попы. Иначе не венчают».

Княжна глядит недвижна и нема.
Та ж, глаз не опуская, без смущенья:
«А не дадите, так пойду сама
И расскажу всё в Третьем отделенье.
Я знаю, чья я дочь». – «Да ты с ума
Сошла! Чья дочь!» – «Да ваша». В то ж мгновенье,
Глядим, княжна шатнулась. «Эдуар, –
Кричит, – воды!» – и кончилась. Удар.

Тут шум и гвалт. Никак уже скандала
Не избежать. Прихлынули толпой.
Очнулась няня первая и стала
Всех просто гнать. Тотчас, сама собой,
Став выше всех, она уже вступала
В бесспорные права над трупом той,
Что ей младенцем, с божья изволенья,
Была дана в любовь и береженье.

Осталась только Женя как была,
Да я промешкал несколько мгновений.
Крестясь, старуха к трупу подошла.
«Чего ж стоишь, простись!» – сказала Жене.
Та только тут как будто поняла.
В лице невольных несколько движений,
И вдруг – что вижу? – Женя – боже мой!..
Та, гордая, статуей роковой

Стоявшая, как будто ледяная,
Обрушилась внезапно над княжной
И, страстно труп колодный обнимая,
К княжне на грудь прижалась головой
И плакала… И, плакать не мешая,
Взгляд на нее кидая лишь косой,
Кругом старушка стала прибираться…
Мне долее не шло уж оставаться…

11

О, тут роман и интерес огромный,
Я чувствовал… Но нить уж порвана!
Один источник, но источник темный,
Старушка няня, и притом она
К княжне пристрастна, верный, не наемный,
Старинный человек, и хоть умна,
Но где ж понять ей высших сфер волненье,
И тонкость чувств, и даже слов значенье!..

Весь век с княжной, и странствовала с ней
И на воды, и по столицам мира,
Видала жизнь народов и людей
До берегов почти Гвадалквивира,
Фортуны прихоти, игру страстей –
Всего видала на веку, но мира
Души ее ничто не потрясло,
И, как мираж, всё мимо лишь прошло…

Ничто ее не подчинило игу
Ни чуждых форм, ни веяний чужих;
Неся свой крест как вольную веригу,
Она жила всё в мире душ простых,
Где набожно одну читают книгу,
Одной лишь верят – жития святых,
Как встарь еще, в блаженные те веки,
О внутреннем радея человеке…

Но как же быть! Все бросилися к ней,
Как на медовый цвет шмели и осы.
«И каково ж! Представьте (князь Андрей
Рассказывал потом): на все расспросы
Насупилась, молчит! Глядит темней,
Чем из-под туч Каламовы утесы!
Уж я просил, всё ставил ей на вид,
И соблазнял, и уличал, – молчит!..»

Я спрашивать не думал уж нимало,
И вообще жалел лишь о княжне.
«Вот подивись, – она мне рассказала: –
Вхожу к ней утром. Вижу – вся в огне,
И говорит, – как раз канун был бала, –
«Я видела прадедушку во сне».
– «Что ж?» – говорю. – «Да приходил за мною».
– «Ну, полно, – я опять, – господь с тобою!»

Перекрестила, ну, мол, ничего!
Ан – вот и сон!» Меж тем уж в ход пустили
И телеграф, и почту; до всего
Дошли и всё как должно разъяснили,
И князь Андрей скакал (о, торжество!)
Рассказывать, какие вести были
Получены им первым: в миг один
Он просиял и вырос на аршин!

Я, кажется, без очерка оставил
Вам князь Андрея? Впрочем, про него
Что ж и сказать? Себя он не прославил
Ничем, хотя честили все его;
Ни черт лица особенных, ни правил…
Милейшее был, впрочем, существо!
Княжна его хоть в шутку называла
Le prince «Tout le monde»⁹, но очень уважала.

«Cette pauvre princesse, – он говорил, – как раз
Tout est connu!¹⁰ Теперь всё очень ясно!
Экстаз, религиозный был экстаз –
И – оскорбленье! Переход ужасный!
Душа искала пищи, а у нас
Где эта пища – да с такою страстной
Притом натурой?.. Ну-с, в Париже был
Тому лет двадцать проповедник. Слыл

Он за святого. Делал обращенья
Во множестве. Un saint Francois¹¹ собой,
Аскет, траппист. Княжне как откровенье
Он свыше был. Всей бросилась душой
В католицизм. Уж все приготовленья
Окончены, и вдруг как громовой
Удар – уехала!.. И вот теперь – разгадка!
Faut convenir,¹² что сделано всё гладко!»

И рад был, рад и счастлив князь Андрей.
Свет был не то что рад, но злоязычью
Дать пищу рад; рад каждый был пигмей
Подставить ножку падшему величью
(Самоуслада маленьких людей), –
Но внешнему не изменил приличью,
В глубоком трауре и в орденах
На пышных весь он был похоронах…

Шли речи в группах… Образ величавый
Еще в сердцах у всех был как живой.
И кто ее заменит: столько здравой
В ней было мысли, этот взгляд прямой,
Возвышенный характер, вкусы, нравы…
Вопрос же насчет Жени суд людской
Так порешил: «Да! анекдот скабрёзной,
Но ей вольно же брать всё так серьезно!..»

«Что анекдот, ну лопнула струна,
Не в этом дело! – слышалось сужденье. –
Тут – исторический момент! Княжна –
Полнейшее его лишь выраженье.
В истории нет личностей. Одна
Идея смысл дает им и значенье», –
Сказал один адъюнкт, – конечно, вздор,
Но, подхвативши этот приговор,

Москвич известный – борода большая –
Припомнил вот что: кто-то раз весной,
Княжну в чужие краи провожая,
Сказал ей вслед: «Поехала домой!..»
О Жене тоже, что она «такая,
Как и княжна, но только век иной,
В них в каждой книжка говорит чужая,
В княжне одна, а в девочке другая».

О Жене, кстати, отзыв привелось
Иной мне слышать. Встретились «сестрички»
И в голос прокричали на вопрос:
«Что Женя?» – «Сволочь! Барские привычки!
Разнюнилась, как действовать пришлось!»
И вдаль помчались стайкою, как птички,
Как будто нес их вихорь-богатырь,
Что по Руси гуляет вдоль и вширь…

12

Итак – княжна… Но – мир во гробе спящим!
И грех живым, идущим к их гробам
С своим судом, лишь в злобе дня судящим
И в похвальбе своим делам и дням!
И мы, чредой, и с нашим настоящим
Предстанем все к таким ж судиям…
А кто безгрешен? Все мы – человеки!
Мир праху твоему, княжна, вовеки!

Два слова, впрочем. Няня сорок дён
Служила панихиды, всё как надо.
По случаю каких-то похорон
Я с нею встретился. Казалось, рада,
Что видит, ласковый, спокойный тон.
Речь о княжне, конечно – вот, отрада
Была ей Женя, да и та… «Да, да, –
Вздохнув, она сказала, – молода.

Еще глупа: ни что к добру, что к худу –
Понятья нет!.. Вон – замуж-то идет:
Я только так, мол, с ним и жить не буду!..
Все на нее теперь, что вот, мол, вот!..
Дивятся детской дури, словно чуду!
Эх, друг! и небо, и земля пройдет,
А дурь-то нешто вечная! Минует!
Дух у нее большой. Вот и бушует!..

Княжна, бывало, по ночам не спит:
«За что, мол, на меня-то держит злобу!
А, чай, теперь в нужде какой сидит!
Снеси-ка, – денег даст мне, – да попробуй,
Пообразумь». Приду: «Нет, – говорит, –
И не моги! Нога моя до гробу
Не будет к вам. А денег – хоть умру,
А не возьму». Ну в эдаком жару,

Гляжу, что делать? Время только трачу!
А бедность-то кругом: диванчик, стол
Да стул – и всё!.. Ведь забрала ж задачу!
Гостей встречала у нее. Пришел
Раз целый сонм. Галдят! А я-то плачу,
В уголушке сижу. «Да с кем те свел
Непутный», – говорю. Она ж: Д«а, путных мало!»
Сама, поди ж ты, это понимала…»

«А что теперь она?» – «Да как сказать!
Никто как бог! Захочет – сердце тронет.
Что гордость-то людская? Благодать
Земных владык и тех главу приклонит!..»
Тут, признаюсь, не с тем, чтобы болтать
Ее заставить, я сказал: «Прогонит
Всю эту дурь, как разглядит, она, –
Как прогнала ж ведь патера княжна…»

Старушка на меня взглянула косо
И поднялася с места, от меня
Боясь прямого, может быть, вопроса,
Но обернулась… Изумился я:
Я чувствовал, что скорби поднялося
В ее душе! И, голову склоня:
«Коли судить, – сказала мне, – берешься,
Слыхал ли то, не падши, не спасешься?..

Затем – прости!» И тихими шагами
Вдаль побрела. Смотрел я долго вслед.
Тут свежий холм, усыпанный цветами,
Ее любовь и гордость стольких лет,
Та, что прошла победными стопами
Свой в мире путь, вкруг разливая свет,
Деля со всеми блеск, все жизни розы,
С одной лишь с ней – страдания и слезы.

Но отчего ж?.. И кто ей указал?..
Та, для кого великие стремленья
И всякий высший века идеал
Доступен был и близок, – утешенье
Нашла лишь там, куда не проникал
Ни блеск, ни шум всемирного движенья,
Где теплится лампада да одне
Лишь шепчутся молитвы в тишине…

Пылинка влаги, в небеса взлетая,
Там золотом горит и серебром,
То в радугах цвета переливая,
То разнося и молнию, и гром…
Отбушевав и отблистав, кончая
Свой горний путь, теряется потом
В бездонных глубинах, где от начала
Ни зыби не было, ни бурь, ни шквала…

Счастлив, тысячекрат счастлив народ,
В чьем духе есть те ж глубины святые.
Невозмутимые и в дни невзгод,
Где всякие страдания земные
Врачуются, где разум обретет
И нищий духом на дела благие,
Затем что там от искони веков
Царит всецело чистый дух Христов.

1874–1876 гг.

¹ Нас терпят – против воли (франц.).
² Целомудренной Дианы (франц.).
³ Как у студента (франц.).
⁴ Рисовой пудры (франц.).
⁵ Он меня пугает иногда (франц.).
⁶ Вот это человек!.. (франц.).
⁷ Я от этого теряю голову! (франц.).
⁸ И все-таки она движется (итал.).
⁹ Князь «Весь мир» (франц.).
¹⁰ Эта бедная княжна… все понятно! (франц.).
¹¹ Святой Франциск (франц.).
¹² Следует признать (франц.).