«Под звуки мандолины» В. Ходасевич
(Отрывки)Из песен ИзраиляВоины Божьи
О, пой еще, пой еще, дочь Рима!
Огонь твоих перстов пусть перельется в звуки,
Пускай поет, как если бы запело
Мое немое сердце…. . . . . . . . . . . .
Так! Пой еще! Зачем с недоуменьем
Глазами черными ты смотришь на меня?
Иль не узнала ты меня, – ты, внучка
Тех, кто страну мою и храм мой растоптали?
Я иудей… я внук зелотов древних!
Вглядись – и ты в глазах моих приметишь
Сверканье глаз Симона бар-Жиоры.
Еще горит во мне вся ярость Иоханана,
Что головы дробил твоим бойцам,
Взбиравшимся на башни Гуш-Халава…. . . . . . . . . . . .
Забыла ты или не знаешь вовсе,
Что нас с тобой одно смуглило солнце,
Что море общее лизало в дни былые
Моей страны нахмуренные скалы
И родины твоей утес береговой?... . . . . . . . . . . .
Предательское море! Не стыдилось
Оно на вспененных горбах своих валов
Нести плоты сидониские, что предки
Твои похитили! Оно влекло покорно
Сионских пленников, высоких, юных, смуглых,
Чтоб на глазах изнеженных матрон
Они сражались в цирках со зверями
И «Ave, Caesar, morituri te salutant!»
Кричали, скрежеща зубами, изнывая
От жажды мщения… И те же волны
Переносили в Рим прекрасных, страстных дев,
Сестер Юдифи, Руфи, Саломеи,
Чтоб для своих мучителей они
На мельницах трудились, как рабыни.
Безжалостное море! Гневным шквалом
Оно моих врагов – твоих победных предков –
Не потопило: помогло украсть
Мой гордых семисвечник, символ Бога,
Чтоб украшал он чуждые чертоги,
Чтоб обнаженные блудницы оправляли
Его светильни…. . . . . . . . . . . .
Рука моих зелотов не отмстила
За честь моих сестер, за кровь героев.
Но в семьдесят раз дух мой отомстил.
Не победил народ, – но победил мой Бог!
И нет страны, где б не излил мой Бог
И кровь мою, и дух, и прелесть Галилеи.
Священной книги нет, чтоб в ней не уловил я
Шум Иорданских вод иль эхо гор Ливанских.
Где храм и где дворец, в которых не звучат
Псалмы Давидовы, глаголы Моисея?
Где холст, где мрамор, медь, что нам не говорили б
На вечном языке ожившей плоти
Об откровениях и светлых снах пророков,
О творческой росе в сказаньях Бытия,
О грустной осени в стихах Екклесиаста,
О буйном вертограде Песни Песней?
Мой творческий во всем лучится свет,
Во всех плодах земли – души моей дыханье –
Как тонкий аромат этрога. И народы
Им дышат, им, не ведая того!
Я перцем стал в устах иных народов –
И в этом вечное отмщение мое!Голус
…Я царский сын. Взгляни ж: от ветхости истлела
Моя, давно скитальческая, обувь,
Но смуглые нежны еще ланиты –
Востока неизменное наследье.
В глазах – какая грусть, и сколько в них презренья!
В моей глуби все океаны тонут,
И слезы все – в одной моей слезе.
Все реки горестей в мое впадают море,
И все-таки оно еще не полно.
В котомке у меня такие родословья,
Какими ни один вельможа похвалиться
Не может никогда. И многие народы
Обязаны мне властию, величьем,
Победами, богатством, славой царств.
Здесь на пергаменте записаны долги
Слезой и кровью моего народа.
Здесь Саваоф писал, и Моисей скрепил.
Свидетелями были – твой Спаситель,
Пророк Аравии и все провидцы Божьи.. . . . . . . . . . . .
Я – пасынок земли, вельможа разоренный –
Как я потребую назад свои богатства,
С кого взыщу сокровища души?
По всем тропам, по всем большим дорогам
Напрасно я искал себе путей.
В ворота всех судов стучался я: никто
Награбленных не отдает сокровищ.. . . . . . . . . . . .
И видел я:
Во прахе всех дорог, в грабительских вертепах,
В потоке всех времен и в смене поколений
Разбросаны сокровища мои.
И с каждым шагом видел я: в грязи –
Вся сила духа, что досталась мне
В наследие от многих поколений;
Из храма каждого мне слышен голос Бога,
Из леса каждого звучит мне песня жизни, –
Но слушать мне нельзя, на всем лежит запрет.
В высоких замках, утром озлащенных,
В окошке каждом, где горит огонь,
Моих героев вижу, вижу предков, –
Моей страны, моих надежд осколки, –
И все они, увы, чужим покрыты прахом,
Все в образах мне предстают суровых
И с чуждым гневом смотрят на меня.
И даже к их ногам упасть я не могу,
Чтоб лобызать края святых одежд,
Благоухающих куреньями… Я видел
Хоть я еще живу – раб духа моего
И мудрости моей стал господином.
А знаешь ты раба, который господину
Наследовал? Земля дрожит под ним,
Когда он воцаряется. Вовеки
Мне не простят рабы своих воспоминаний
О грязной луже той, где родились они.
Мой каждый шаг напоминает им
Их низкое рожденье. Древний путь мой –
Зерцало вечное их преступлений.
Знак Каина на лбу у всех народов,
Знак подлости, кровавое пятно
На сердце мира. И глубоко въелся
Тот страшный знак, и смыть его нельзя
Ни пламенем, ни кровью, ни водою
Крещения…. . . . . . . . . . . .
Презренье, горделивое презренье
Рабам рабов, вознесшихся высоко!
Покуда сердце бьется, не возьму
Их жалкой красоты, законов их лукавых
За свитки, опороченные ими.
В упадочном и дряхлом этом мире –
Презренье им! Презренью моему
Воздайте честь: оно в моих мехах –
Как старое вино, сок сорока столетий.
Очищено оно и выдержано крепко,
Вино тысячелетнее мое…
Отравятся им маленькие души,
И слабый мозг не вынесет его,
Не помутясь, не потеряв сознанья.
Не молодым народам пить его,
Не новым племенам, не первенцам природы,
Которые вчера лишь из яйца
Успели вылупиться. Чистый, крепкий,
Мой винный сок – не им… Но ненависть ко мне
Бессильна выплеснуть его из мира…
Презрение мое! Тебя благословляю:
Доныне ты меня питало и хранило.
Меня возненавидел мир. Он избавленья
Не признает, которое несу я.
И вот, от жажды бледный, я стою
Пред родником живым. Расколотое, пусто
Мое ведро. Мной этот мир отвергнут
С неправой справедливостью его.
И если сам Господь, отчаявшийся, древний,
Придет и скажет мне: «Я стар, Я не могу
Тебя хранить в боях, сломай Мои печати,
Последний свиток разорви, смирись!» –
Я не смирюсь.
И на Него ожесточился я!
И если будет день, и смерть ко мне придет,
Смерть безнадежного народа моего, –
Тогда, клянусь, не смертью жалких смертных
Погибну я!
Вся мощь моей души, все тайное презренье
В последнем мятеже зальют весь мир.
На лапах мощных мой воспрянет лев,
Сей древний знак моих заветных свитков…
Венчанную главу подняв, тряхнет он гривой,
И зарычит
Рычаньем льва, что малым, слабым львенком
Похищен из родимой кущи,
Из пламенных пустынь, от золотых песков
И ловчим злым навеки заточен
На севере, в туманах и снегах.
Эй, северный медведь, поберегись тогда!
Счастлив тогда медведь, что в темноте берлоги
Укрылся – и сопит, сося большую лапу.
Коль Божий лев умрет – умрет он в груде трупов,
Меж тел растерзанных его взметнется грива!
Вот как умрет великий лев Егуда!
И волосы народов станут дыбом,
Когда они узнают, как погиб
Последний иудей…К солнцу
…Ты – пой… Давно мои забыли сестры
Напевы солнца, спелых гроздей, влажных
Чаш лотоса, напевы гордых пальм,
Что рвутся из земли раздольным кликом жизни.
Забыта ими песня о свободе
И песнь зелота, что роняет лук,
Обвитый локоном возлюбленной… В унылых
Напевах севера, в часы чужих веселий,
В кругу врагов, возжаждавших изведать
Любовь Востока, – смуглые мои
Танцуют сестры. Пляска вьюг – их пляска…
Ты, чуждая, будь мне сестрой! Спаси
Песнь моего Востока. Как ручей,
На севере она заледенела
И носится, как ветер непогоды,
Взывающий в трубе. Горячий звук
Твоих напевов слушать я пришел
От низкорослых сосен, мхов и воровьев,
От торфяных болот, пустых, бесплодных, черных,
От снеговых степей, безбрежных, как тоска
Стареющего сердца… Я пришел
Из северной страны, страны, что вся – равнина,
Где вьюга и туман навеки поглощают
Весь жар любви, весь лучший сердца жар,
Все чаянья, всю власть и чару песен.
Что человек там может дать другому?
Там с утра дней моих я слушал по дворам
Напевы осени, томительные песни,
Летевшие из хриплых труб шарманки.
Там утра серые, там рос на крышах мох,
И, пресмыкаясь, песня мне сулила
Убожество души и тела, вечный ужас –
И ржавчиной мне падала на сердце…. . . . . . . . . . . .
Рукою пращуров твоих рассеян я,
Скитание меня сюда приводит.
Все дальше от Востока страны те,
В которых шаг за шагом умираю.
Вот, я слабею, в жилах стынет кровь,
Кипевшая когда-то верой в Бога
И песней Вавилонский рек. Мое презренье,
Питавшее меня, питаемое мною,
Презренье господина, что своим же
Гоним рабом, – оно уж иссякает.
Священный огнь, таившийся, как лев,
В моих священных свитках, – с дня того
Как уголья на алтаре погасли, –
Слабеет. Лишь один еще пылает клок
Его багряной гривы. Год за годом
Я примиряюсь с севером, в его туманы
Я падаю, чужой болею болью,
Живу чужой надеждою… Моя же
Боль притаилась. Горе, горе мне!
Одно лишь поколенье – и, как труп,
Закоченею я…. . . . . . . . . . . .
Что мне до той страны – мне, отпрыску Востока?
Мои глаза давно уже устали
От ослепительных равнин, покрытых снегом.
В былые дни мои летели взоры
Над благовонными холмами Иудеи, –
Теперь они томятся над бескрайним
Простором черных, выжженных степей.
Тысячелетия тому назад
Мои стопы привыкли к раскаленным
Пескам пустынь, к обточенным волною
Камням на берегу родного Иордана, –
И вот среди лесов, сырых и мрачных,
Они в болоте мшистом погрязают.
Моя душа летит к Востоку, к солнцу,
По солнечным лучам мое тоскует тело,
И каждая мне ветвь, кивая, шепчет: «К солнцу!»
Пока еще я жив, вновь обрету его,
Прильну молитвенно к полусожженным злакам,
К подножью гордых пальм, сожженных этим солнцем,
К желтеющим волнам пустынного песка.
И кровь моя вскипит и с новой силой крикнет:
«Возмездия! Суда!»
И жизни ключ, заледеневший в стуже,
Прорвется вновь потоком вешних вод,
И загремит порывом новой воли.
Сон о Мессии, злую тьму поправшем,
Вновь станет, как лазурь, и светел, и глубок,
И если гибелью грозит мне возвращенье
На мой забытый, пламенный Восток –
С меня довольно, если это солнце
Меня сожжет, как жертву,
И ливни шумные размоют остов мой…
Так! Лучше пусть моею кровью скудной
Напьется хоть один цветок Востока,
Пусть в бороде моей совьет себе гнездо
Ничтожнейшая ласточка Ливана, –
Чем удобрять собой просторные поля,
Морозным инеем покрытые – и кровью
Моих невинно-убиенных братьев!
Из Залмана Шнеура (1889–1959).
Сборник «Из еврейских поэтов» (1922).