«Труженица» Я. Полонский

(Отрывок).

I.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я помню блеск и сухость глаз
И бледность твоего чела,
Когда, с дворовыми простясь,
К отцу проститься ты вошла…
Когда с крыльца в последний раз
Сошла ты, словно торопясь.

Лил дождь и ветер выл, когда
Тебя из отчего села,
Через леса и города
Телега тряская везла.
А ты, скрывая боль в груди,
Шептала: «что-то впереди?»

Лил дождь и ночь была темна,
Когда стуча летел вагон,
Когда путем истомлена,
Одолевала ты свой сон,
И – яркий, чудный день сиял,
Когда ты въехала в вокзал,

В столицу севера. С какой
Тревогою ступила ты
На камни нашей мостовой!
Наш город, полный суеты,
Громадностью своих палат
Впервые поразил твой взгляд.

И омнибусов грузный стук,
И длинных улиц пыльный шум –
Всё длило радостный испуг,
Всё волновало свежий ум.
Ты мысленно была горда, –
Что эти стены – плод труда, –

Труда народного; что здесь
Нельзя халатной жизнью жить,
Нельзя наследственную спесь
На первом месте посадить, –
Так явно дышит всё кругом
Демократическим трудом.

– «И я найду себе свой клад, –
Трудом куплю себе покой!»
И помню я, сиял твой взгляд
Лучом надежды молодой…
Недаром уличный герой
Стал увиваться за тобой.

Но если б даже в этот миг
Предстал тебе сам Дон-Жуан,
Чтоб за улыбку уст твоих
Отдать и сердце, и карман, –
Ты б на него, как на шута
Взглянула, – так была свята,

Так детски наслаждалась ты
Зарей свободы, так была
Полна возвышенной мечты
И целомудренно смела,
Так верила, что жизнь и труд
Для всех рай Божий создадут.

И в сквере, с сумкою в руках,
Сидела ты не час, не два…
И сладок был невольный страх,
Еще кружилась голова…
Не знала ты, кого спросить,
Куда идти? и где тут жить? –
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

II.

Прошло три года, три зимы.
С туманами ты обжилась,
И хоть ходила без сумы,
Но голодала много раз;
И хоть глаза не знали слез… –
Тяжел насущный был вопрос.

Что делать? – Ум природный твой
Наукой тронут был едва,
Ему противен был застой,
И жизнь казалась не нова,
Хоть путь твой был настолько ж нов,
Насколько тесен и суров.

Хоть ты и знала языки,
Но многого могла не знать:
Ученой прозе вопреки,
Неясно стала ты писать,
И прогрессивный наш журнал
Твой перевод забраковал.

Чтоб кочевать из дома в дом
И кой-чему учить детей,
Обычный нужен был диплом
К успокоенью матерей:
Учиться рада б ты была, –
Учить – едва ли ты могла…

И к типографскому станку
Пришла ты руку набивать,
Из букв разбросанных строку
К строке по шпонам набирать.
Смеясь, хозяин этих строк
Тебе работу дал на срок.

Но в сутки, до восьми часов,
Стоять, стоять и всё стоять, –
Тяжелым запахом станков,
Свинцовым воздухом дышать, –
Увы, не долго ты могла, –
Устала и занемогла.

И как-то странно так пришлось,
Что разом взятое тобой
За месяц – в три дня прожилось…
Еще спасибо: лекарь твой, –
Бедняк был, – даром навещал…
Зато аптекарь страшно драл.

Когда, с восстановленьем сил,
Ты вышла подышать весной,
Холодный ветер пыль крутил…
Но ты забыла кашель свой,
Припомнив, что один журнал
На днях корректора искал.

Но вот – великая пора!..
Мы стали гласность водворять;
От стенографии добра
Великого все стали ждать:
И ты протерла локоть свой,
Ища ключ мудрости такой.

Тяжел был сокращенный труд, –
Но одолела ты его…
За то газета «Гласный Суд»
Не заплатила ничего.
Другой газетный поставщик
К либерализму не привык…

И в бедной комнатке своей
Ты принялась кроить и шить,
Но много было бедных швей,
Способных хлеб твой перебить; –
У них же хлеб перебивал
Под модной фирмой – капитал.

Была и в переплетной ты
И присмотрелась ко всему,
И стали прежние мечты
Противны твоему уму,
Как облетевший пустоцвет, –
Поэзия наивных лет.

Ты поняла, что в наши дни
У женщин, в лучшие года,
Соперниц меньше у любви,
Чем у насущного труда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты не могла предпочитать
Металл – любви, трудам – доход,
Ты не могла себя продать…
Но кто не умер, тот живет, –
И час любви, великий час,
Настал, и – с другом ты сошлась.

Бедняк! тебя он полюбил
Всем пылом юности своей,
Он за тебя переводил,
Он за тебя учил детей,
И добывал своим пером
Возможность жить с тобой вдвоем.

Была ль ты счастлива? – Бог весть!
Твоих тяжелых, страшных грез
Никто не мог бы перечесть.
Но громче всех один вопрос
Со дна души твоей вставал
И сердце честное смущал:

– «Что̀ я такое, если я
Не научилась ничему?
И, как бессильное дитя,
Во всем обязана ему?
Я ль поцелуями платить
Должна за то, чтоб есть и пить?»

Его больной и бледный вид
И торопливость всякий раз,
Когда он из дому спешит,
И краснота усталых глаз –
Всё говорит, каким трудом
Он покупает жизнь вдвоем.

И думала ты, как-нибудь
Расстаться с ним – найти предлог,
Чтоб он, несчастный, упрекнуть
Тебя в жестокости не мог,
Чтоб не сошел с ума он; но –
Всё это было мудрено.

Ты колебалась, глубоко
Вздыхала грудь, в очах не раз
Мелькали слезы. Не легко
Тому, кто любит, не простясь
С привычкой сладостной любить,
Покинуть друга… Как же быть?

Ты медлила… Но что же ты
Так побледнела? Что с тобой?
Ужель на все твои мечты
Ответил он насмешкой злой?
Иль ты молвой оскорблена?
Или мучительно больна?

Иль прежний призрак нищеты
Встал пред тобой и стал пугать?
Иль, наконец, сознала ты,
Что уже некуда бежать;
Что, если есть огонь в крови,
Найдутся цели для любви?

Что если гнездышко свилось,
Не нынче, завтра наконец,
Для новой радости и слез
В гнезде появится птенец;
Что если деревцо цветет
Весной – под осень будет плод.

III.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он умер, труженик, тобой
Любимый, – умер в цвете лет,
И запыленною парчой
Покрыт был труп его. И цвет
Его чела всем говорил:
«От дел своих он опочил!»

И память вечная была
Пропета. И никто не знал,
Какая мысль его сожгла,
Как он любил и как страдал.
Его живым не знали мы, –
Узнаем ли в пределах тьмы? –

Той вечной тьмы, куда унес
Он недоконченный свой труд…
Быть может, на живой вопрос,
На всё, чего веками ждут, –
С ним вместе замер тот ответ,
Что льет в сердца тепло и свет!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между 1875 и 1880 г.