«Сны» А. Майков

Поэма в четырех песнях

• 1 Посвящение
• 2 Песнь первая
• 3 Песнь вторая
• 4 Песнь третья
• 5 Песнь четвертая

Посвящение

Уж в зелени берез есть ветки золотые;
По небу рыхлые, как комы снеговые,

От севера плывут грядами облака;
Всё ясно говорит, что осень уж близка;

Выходят старики, поля обозревая,
И колос шелушат, про умолот смекая,

Пытаясь вынести из годовых трудов
Крупицу опыта для будущих годов…

И в жизни так пора приходит: разум строгий
Велит уж подводить под прожитым итоги, –

И память повела его, как чародей
В волшебный лабиринт, средь темных галерей,

И ряд картин пред ним во мраке озаряет…
На всё, что предо мной она разоблачает.

Уже взираю я с спокойною душой.
Уж всё так далеко, всё кажется мечтой!

Фигуры движутся, как в дымке фимиама,
Уже на всё легла эпическая рама,

И свет таинственный, и муза в тишине
Всё взором обняла и песни шепчет мне…

О сын мой, милый сын, как резвый и живой
Малютка розовый, играешь ты со мной!

Тебе по вечерам я сказываю сказки,
И вдруг ты тяжело дышать начнешь, и глазки

Блеснут слезинкою… Задремлешь ли порой,
Задумываться я люблю перед тобой

И губок подвижных в изменчивом движенье
Угадывать твои невинные виденья…

И вот ты вырастешь… Быть может, для тебя
Судьба не даст сказать мне сказку про себя,

Вот Сны тебе мои… В них всё, что хладный опыт
Открыл мне, проведя чрез слезы, скорбь и ропот.

Свидетель будешь ты уже поры иной:
Быть может, наши Сны сочтешь уже мечтой

И сказкой наш удел и наших дней страданья…
Молю – да будет так!..

Песнь первая

Есть домик – он теперь глядит уж старцем сирым,
Но некогда он мне казался целым миром!

Уютно он стоит между берез и лип;
У дома спуск крутой; а там – реки изгиб,

И за рекою луч, сквозь дождевую тучу,
Блестит на городке, на домах, сбитых в кучу.

Веселый смех детей, как в роще пенье птиц,
Звучит в том домике; в нем нет угрюмых лиц,

И видимо на всем благословенье бога,
Хоть бедность не чужда была его порога;

Зато там был приют простых и добрых чувств
И билися сердца при имени искусств.

Искусства труженик, без жажды славы лживой,
Отец мой там обрел приют себе счастливый.

Что в жизни вынес он, каким достиг путем
Житейской мудрости – не знали мы о том…

Вокруг его друзья немногие сбирались;
Все вместе старились… лишь смертью разлучались…

Нам свято имя их: они учили нас…
Но он, божественный, бывало, углубясь,

Как бы исполненный душевного виденья,
Он пишет в мастерской святых изображенья, –

Всё из саду к нему заглядываем мы…
Всё было чудно нам средь влажной полутьмы

В пространной мастерской: болезненная дума
В лице художника, творящего без шума,

В самозабвении, статуи возле стен,
Холодные как смерть, и подвижной манкен

С румяной маскою, с горою кудрей жестких,
Седящий как пророк на плотничьих подмостках.

Но бросил кисть отец, и «дети» крикнул нам,
И мы со всех сторон бежим по цветникам,

Все, даже меньшие, к нему, привстав на цыпки,
Руками тянутся и ждут его улыбки…

О, много я часов в той мрачной мастерской
Провел потом, носясь бог знает где душой!..

Из братьев я хоть был всех старее годами,
Но разум спал во мне, как озимь под снегами…

Когда сбирались мы в кружок по вечерам
И мать из Библии урок читала нам,

Тяжелый сон меня одолевал при чтенье…
Но помню, раз она о первых днях творенья

Рассказывала нам по книге Бытия, –
Впервые изумлен, внимал прилежно я,

И после чтения, как братья шли уж в спальни,
Тихонько убежал я сада в угол дальний

И, взоры устремив на звездный свод небес,
Казалось, понял смысл прочитанных чудес.

С тех пор ума во мне господень перст коснулся,
И он от праздного бездействия очнулся.

И много лет потом я помнил этот миг,
И посвятил ему свой первый детский стих.

Когда же мать моя нашла его случайно,
Я, вспыхнув, убежал, стыдясь за труд свой тайный,

И плакал я, когда она меня нашла,
И кудри гладила, и с лаской обняла,

Стараясь мне взглянуть в потупленные очи…
Я точно вышел вдруг на свет из мрака ночи,

И в чудном блеске мне являются всегда
И отрочества дни, и школьные года,

Когда беспечно пел я солнце, моря волны,
Волною на песок закинутые челны

И дев невидимых, которых посвящал
Я в красоты лесов, пустынь и диких скал.

Но город, где я рос, мой дар считал юродством.
Хоть люди в нем цвели от праздности дородством,

Но праздность видели в занятиях моих
И кару в худобе моей за чтенье книг,

И лишь немногие и близкие знакомцы
Да бурсы городской смиренные питомцы

Мои творения читали – кто бранил.
Кто неумеренной хвалой превозносил.

Но я почувствовал, что их суда мне мало.
Иное поприще мечта мне открывала.

К нам быстрая молва за вестью весть несла,
Что в мире поднялась борьба добра и зла,

И каждое ловил я огненное слово,
И жаждал искусить свой дух в борьбе суровой…

Так в замке, на скале, на дне сырой тюрьмы,
Вдруг слышно узнику среди глубокой тьмы,

Что с моря выстрелы несутся боевые,
Всё ближе… Вот дрожат граниты вековые,

Вот парус как пятно в окне его мелькнул,
И ветр к нему занес и дым, и криков гул;

Кругом шипят в воде и бьют о камень ядры;
Он слухом лишь следит, как движутся эскадры,

И кинулся б к окну – да окна высоки!
И, проклиная цепь, он плачет от тоски…

И я решил отцу открыть свои мученья
И на далекий путь просить благословенья.

Спокойно выслушал слова мои старик
И, помню, просиял как юноша в тот миг.

«Тебе не место здесь», – сказал он, вдохновенный,
И к матери повел в покой уединенный.

И говорил я ей, что гибну я в глуши;
Что дар коснеет мой в бездействии души;

Что славное пришло для человека время;
Что новое господь на землю бросил семя;

Что в душу избранных его он насадил
И страждущим раздать велел, и – час пробил –

Сияет и для них надежды свет любезный,
Как Ною радуга над беспредельной бездной;

Что зданья старого дрожит уже скелет
И в трещины его уж новый блещет свет;

Что некий муж, в ночи являясь, мне глаголет:
«Где посох твой? Вставай!» – и в путь идти неволит.

«Пусти, – я умолял, – я буду утешать
Надеждой скорбного и добрых прославлять!»

Всё выслушав, она промолвила мне строго:
«Но где же знаменье, что это голос бога?

Нам сказано: не все внушенья – от небес,
И образ ангела приемлет часто бес».

А я: «Нет, не земным подвигнут я внушеньем,
Его проверил я молитвой и сомненьем.

Кто знает? То, над чем и старец изнемог,
Нередко лепетом младенца скажет бог!

О, не держи меня и дай благословенье,
Да чистый шествую я ближним во служенье».

И голову склонил к ее коленам я.
И, взор то на отца стремя, то на меня,

Сказала дивная дрожащими устами:
«Тебе ответствовать могу я лишь слезами!

Останешься ль у нас – ты будешь тосковать
И скрытой скорбию мне душу надрывать!..

Уйдешь… о, для чего тебя я породила!..»
Но больше говорить ей сила изменила.

И плакала она, склонясь ко мне главой,
И тихо молвила: «Иди! Господь с тобой!»

Досель, о дивная, мне образ твой сияет!
Слеза безмолвная с ресницы упадает…

Покорно говорят уста твои: «Иди!»,
А руки жмут меня к взволнованной груди…

Но вот отец развел твои тихонько руки,
И обнял он тебя, свои скрывая муки,

Мне подал знак уйти, а сам тебе шептал
Слова святых надежд и в очи целовал…

И я оставил сень отеческого дома.
И дни прошли в пути. Душевная истома

Меня лишала сил. Осенний ветер выл…
Впервые понял я, как дом отцовский мил,

Я всюду видел мать: душа ее болела,
Всё что-то высказать, казалось, мне хотела…

Из сердца моего, бог ведает куда,
Мечты умчалися, как птички из гнезда…

Я на горы взошел. Долины в мгле тонули,
И звезды в небесах холодные блеснули…

И страшным сном в ту ночь мой дух был возмущен.
То был пророческий, тревоги полный сон.

Он возвестил мне всё, что после совершилось…
Но поздно мне его значение раскрылось.

Песнь вторая

Мне снилось, что я всё в горах еще бродил.
Всечасно на пути мой шаг меж плит скользил.

Лопух, чертополох за платье мне цеплялись,
И точно духи, в них дремавшие, взвивались

И били крыльями, как птицы. Грудь мою
Сжимал пустыни страх. Вдруг вижу, на краю

Обрыва гор стоит почтенный странник, резко
Рисуясь статуей на небе, полном блеска.

Я радостно, узрев живое существо,
Как младший старшего, приветствовал его.

Он поднял голову, как будто с неохотой
Прощаясь с думою и тяжкою заботой.

«Куда стремишься ты?» – спросил он. Я в ответ:
«Ищу я истины, иду туда, где свет».

Он на слова мои так горько улыбнулся,
Что я потупил взор и духом содрогнулся.

Но тотчас прежний вид спокойствия приняв,
Он молвил кротко мне: «Да, юноша, ты прав.

Иди за мной. Тебе я славный путь открою».
Сказав, он до меня дотронулся рукою,

И полетели мы в пространстве голубом,
Как два орла летят, не двигая крылом.

Воздушный сей полет мне не казался странным.
Дол скрылся. Месяц всплыл над облаком туманным,

Как будто снежную метель в нем серебря,
И дух мой весел был. Когда ж зажглась заря,

Обширный увидал я город. В нем, как ленты,
Шли улицы. Кругом дворцы и монументы,

И башни, и мосты. Народ везде кишка,
Как в муравейнике, и к площади валил,

Где цельные быки на вертелах вращались,
Пылали маяки и знамена качались.

И стал я различать, спускаясь, звук трубы,
И стон, и вой, и крик, и частый треск пальбы.

У городских ворот спустились мы на землю,
И я едва успел опомниться, как внемлю,

Что по полю на нас толпа людей валит,
Как туча черная, и дико голосит.

Как пух во облаке поднятой вихрем пыли.
Помчался с ними я. Они в крови все были,

И я гляжу-на мне одежды не мои!
Я тронул их рукой – смотрю, рука в крови;

Я крикнуть к спутнику хотел, но вижу: красным
Он машет колпаком и голосом ужасным

Перед толпой вопит, как зверь свиреп, космат…
«То он ли?» – думал я и страхом был объят.

Но он, схватив меня рукой, «Беснуйся с ними!
Кричи! – сказал. – И прочь с сомненьями пустыми!»

Вбежали в город мы. Дома одни горят,
Другие грудою дымящейся лежат;

Повсюду битвы след. Размещены дороги,
Об мертвых, что ни шаг, то путаются ноги.

Там, с шпагою в руке, патриций молодой
Лежит, упав навзничь, с разбитой головой.

Там женщина: с одежд струею кровь лиется,
А на груди ее живой ребенок бьется.

За горло двое там схватясь, разинув зев,
Валялись мертвые, в борьбе окостенев.

Там груды целые, и мы чрез них неслися,
И выбежали вдруг на площадь, где стеклися

Несметные толпы и точно ждали нас,
Вокруг больших костров крича и веселясь.

И начали кидать в костер сокровищ груды.
Со звоном лопались хрустальные сосуды.

Церковной утвари расплавленный металл
С костра горящими ручьями ниспадал.

На куклу вздев венец и царские доспехи,
Ее повергли в огнь при сатанинском смехе.

«Воспой их торжество!» – мой спутник мне вопил,
Но новый шум меня сильней того смутил.

Я вижу – женщину везут на колеснице
И честь ей воздают, как следует царице.

То полная была, румяная жена.
Чело в венке из роз, до чресл обнажена,

На клики и почет, что чернь ей расточала,
Ругательством она и смехом отвечала.

Вокруг танцовщицы шли, бубнами стуча,
Жрецы, и трубачи, и вестники, крича:

«Раздайтесь! Се Любви богиня, Мать-Природа!»
Как змей ползет в нору, вся вереница хода

По лестнице во храм ушла. И я толпой
Туда же вдвинут был. Тут дух смутился мой

Иным позорищем. Весь храм сиял огнями.
От верху до низу, как в цирке, ступенями,

Шел помост, как цветник, толпой мужей и жен
Пестрея. Посреди был идол водружен –

Сатир, при хохоте вакханки богомерзкой,
Срывающий покров с весталки лапой дерзкой.

У ног кумира сонм жрецов стеной стоял
И в пламенных речах собранью возглашал:

«Возрадуйтесь! Конец насильству и работе:
Мы мир преобразить грядем во имя плоти!»

В ответ, при стуке чаш, при кликах торжества,
Вокруг раздался взрыв хулений божества,

И с наглостью мужи и жены пред собраньем
Являли свой восторг бесстыдным лобызаньем.

Мой спутник тихо мне: «Сегодня кончен бой
За власть. Наутро же подымется другой.

Покуда – твой черед. Мгновение приспело,
И слава – твой удел, лишь что скажу я – делай!»

Сказав, явился он в кругу жрецов других.
Как их верховный жрец, в одеждах дорогих.

Пред голосом его их крики были малы.
Так пред рыканьем льва смолкают вдруг шакалы,

И хор болотных жаб, и крики птиц ночных,
И всякий звук в степи замрет на краткий миг.

Ругаясь над трудом, над троном, над святыней,
Он чернь превозносил и, призывая ныне

Ее к великому свободы торжеству
И наглым образом уподобляя льву,

Который, цепь разбив и надышавшись волей,
От гнева отдыхать улегся на престоле,

Воззвал ко мне: «Певец! Вот наше божество! –
На идол указав. – Воспой же нам его!»

И подал с высоты мне золотую лиру.
Но, любострастному в лицо взглянув сатиру,

Негодования не мог я превозмочь
И лиру срамную отбросил гневно прочь.

«Свобода, – я вскричал, – не пир, не рабство крови,
А духа торжество и благодать любови!

От сердца песнь моя; а сердцем чужд я вам
И гимна не спою разнузданным страстям!»

Мой спутник с высоты меня окинул взором,
И взор его блеснул, как молния, укором.

Но я, трепещущий, далёко был. В тот миг
Виденья чистые моих пустынь родных

И профиль матери, пред образом стоящей,
Мелькнули предо мной… Так путник, весь дрожащий,

В грозу, при молнии увидит пред собой
Вдруг церковь белую средь темноты густой.

Но то был миг один. По храму гул промчался.
И, точно гром в горах, ужасный крик раздался:

«В огонь его, в огонь поборника цепей!»
И всё задвигалось. Жрецы от алтарей,

С подмосток вся толпа, как лютых тигров стая,
Рванулась на меня, всё на пути ломая…

Я схвачен, поднят был и, слыша дикий вой,
На зверских лицах вкруг конец читая свой,

Я бился, выскользнуть стараясь на свободу,
Как угорь пойманный скользит и рвется в воду

Из рук детей, в весну шумливою гурьбой
Пришедших на расплёс, оставленный рекой.

Но, выбившись из сил, уже я помню смутно,
Что с хохотом слился народа рев беспутный,

И я над бездною туманною стою,
И подле путник мой, личину сняв свою,

Как прежде, важен, тих, и с кротостью благою
«Прощай, – мне говорит, – мы встретимся с тобою.

Но помни: океан, бушуя, ил со дна
Подъемлет, но потом уляжется волна,

И берега цветут от брошенного ила».
Значенье этих слов тогда мне тайной было.

От ужаса едва сознание храня,
Я смутно понимал, что вождь мой спас меня.

И он исчез. И тут от скорби и смятенья
Я стал переходить в холодное забвенье.

Лишь чувствовал, что мрак вокруг меня густел,
Сырой, ужасный мрак… и я летел, летел…

Песнь третья

Когда заблудшийся в ночи, в лесу густом,
Вдруг слышит шепот струй и, слухом лишь ведом,

Приходит к озеру, и вдруг на влаге спящей
Увидит – огонек плывет к нему дрожащий,

Поняв, что то ладьи вдоль берега кружат,
Что раков ловят там иль сонных щук багрят,

Он мыслит, что спасен от голода и зверя,
И дышит радостно, в свое спасенье веря, –

Так жизни свет в душе я снова ощутил.
Еще без голоса, но очи уж открыл

И, приходя в себя, был рад, что сердце билось,
И всё понятнее кругом мне становилось.

На лестнице дворца лежу я, недвижим,
В ином уж городе. Патруль прошел. Но им

Я не замечен был. Заря меж тем вставала,
И бледная лазурь на небе оживала.

Я встал и в путь пошел. Всё тихо. Ни собак,
Ни запоздавшихся по улицам гуляк.

Вот зданье – всё темно, но уж над ним зарею
Сияла статуя, держа весы рукою.

Там первые лучи заискрилися вдруг
На буквах золотых. Прочел я: «Храм наук».

Я дальше. Вот чертог. Уж окон верхний ярус
Горит как жар. Лес мачт, кой-где алевший парус,

Меркурий и Нептун мне дали разуметь,
Что то торговли храм. Успел лишь оглядеть

Его, как пантеон узрел я величавый
«Гражданских доблестей и дел воинской славы».

На солнце он уж весь сиял. К нему пути
Уставлены людьми, литыми из меди.

С гранитной лестницы, опершись о перила,
Смотрел я вниз – и дух мой радость окрылила.

Столб солнечных лучей забрызгал по реке;
С церквей понесся звон. Вблизи и вдалеке

Задвигался народ; суда пошли, обозы…
«О, вот счастливый край!» – воскликнул я сквозь слезы.

Тут двинулись полки, литаврами гремя.
Народ в какой-то храм бежал. За ним и я.

«Алтарь отечества», – прочел я у фронтона.
Войска туда несли развитые знамена.

Явился царь. Как лев, спокоен был он, тих;
Как солнце он сиял средь подданных своих,

Среди сподвижников цветущих и маститых,
Широкой лентою через плечо повитых.

С явлением его в строю блестящих рот
Раздался звучный клик, и шапки снял народ.

Мне в душу ясный лик царя запал глубоко,
И я для сей страны стал гимн слагать высокой.

Попарно уж стихи рождались в голове;
Виднелась бездна рифм, как по лугу в траве

Блестящие цветы, и ими прихотливо
Стал мысль я убирать и стих ловить счастливый,

Как праздник кончился и, говора полна,
От храма хлынула народная волна.

Я с нею двинулся. Но дух мой умиленный
Смущен картиною нежданною мгновенно.

В народе, вижу я, схватили старила.
С бумагою его костлявая рука

Махала высоко в толпе над головами.
«К царю, к царю!» – вопил он, скрежеща зубами.

«Что это?» – я в толпе ближайшего спросил,
Но, оглядев меня, тот взоры отвратил.

Когда же, стражею осилен, старец скрылся,
Стоявший предо мной ко мне оборотился

И, задыхайся от внутренней грозы,
Сказал мне, осуша в ланитах след слезы:

«Ты, верно, здесь чужой иль вырос на безлюдье,
Что смеешь говорить пред делом правосудья!»

Но, умягчась потом: «Старик тот в годы слез
Всё достояние отечеству принес.

Но комиссар хотел присвоить часть из дара,
И жаловаться он пошел на комиссара.

И как уж суд судил – не знаю до сих пор, –
Но он был обвинен как казнокрад и вор,

А комиссар и днесь, без всякой укоризны,
Жиреет бедствием народа и отчизны».

Заметив мой испуг, он продолжал смеясь:
«Однако не всегда блаженствует у нас,

Кто смело заповедь нарушит ”не укради”.
Ссылают и воров, разнообразья ради.

Как пес прикормленный, здесь вору друг – закон,
Лишь не воруй один. Строжайший заведен

Порядок у воров, и в том их самохвальство,
Чтоб часть была тебе и часть бы для начальства!

В всеобщем грабеже – всеобщий и дележ!
А грянет свыше гром – виновных не найдешь!

В начальстве – ни пятна, и честны ревизоры,
А царство целое едят, как черви, воры!

Старик тот ждал царя… Мы рвемся все к царю!
Да свечи за него мы ставим к алтарю!

Он – вечный труженик, он строг и мудр, мы знаем, –
Но путь до истины ему недосягаем.

Куда ни взглянет он, сам жаждой знать томим,
Мгновенно вид иной приемлет всё пред ним!

Стеной клевет, и лжи, и лести ядовитой
И царство от царя и царь от царства скрыты.

Но… боже! что со мной! – сказал он, вздрогнув весь. –
Всё видеть и молчать – в том мудрость жизни здесь!

Да рвется из души невольно злое горе».
Замолкши, канул он в толпе, как камень в море.

Мне душу охватил неведомый испуг.
Увидя вдалеке знакомый храм наук,

Я в сень его спешил искать успокоенья.
Тут новое меня сразило изумленье.

Я вижу – юноши сидят на ступенях,
С котомкою у ног, с слезами на глазах.

На их одеждах пыль дороги отдаленной.
Украдкой между них нырял старик согбенный

И, озираясь вкруг, им книги раздавал,
Меня увидя, он в отчаянье вскричал:

«Еще один! и ты, как в край обетованья,
Из дальней, чай, страны пришел ко храму знанья!

Увы, несчастные! закрыт для вас сей храм!»
И, отойдя со мной, он волю дал речам:

«Ты старше всех, тебе за тайну я открою:
Наука сражена была здесь клеветою.

”Наука – это бунт!” – твердили в слух царя…
Коснулся дерзкий лом ее уж алтаря.

Затушен был огонь, и, как воспоминанье,
Для вида надпись лишь оставлена на зданье.

Лишь избранная там вкушает молодежь
В софизмы дикие обернутую ложь…

Наука, вся в слезах, как скорбная Ниоба,
Средь воплей чад своих, которых давит злоба,

Возводит взор к царю… Но слух его закрыт!..
О, если бы ты знал, как грудь ее скорбит!

Устроен трибунал под веденьем сержанта,
Чтоб крылья обрезать у всякого таланта.

Сломив сатиры бич и в форменный наряд
Одевши резвых муз, от мзды спасли разврат,

Как будто видели в его распространенье
Необходимое для царства учрежденье!..

Беги от здешних мест, пока есть мощь в душе!
Я – стар, и зло допью в заржавленном ковше…

Был тоже молод я, был верный жрец науки…
Беги, – сказал он, сжав мне крепко обе руки, –

Беги, иль, оробев однажды навсегда,
Не знай в душе своей ни чести, ни стыда,

Не то – да будет вот, смотри, тебе уроком», –
И оглянулся я: в молчании глубоком

Пред нами скованных колодников вели.
Солдаты с ружьями вкруг их сурово шли,

Прохожие в суму монету им кидали
И молчаливо их глазами провожали.

Меж зверских лиц один пленил меня красой
И взглядом женственным, и я, скорбя душой,

Несчастному подать желая утешенье,
Спросил, приблизившись: «В чем ваше преступленье?»

Один ответил тут мне с хохотом в устах
Такою шуткою, что мозг в моих костях

Сотрясся и душа почуяла злодея.
То слыша, юноша, собою не владея,

С цепями длань подняв, «о боже» простонал
И, видя ужас мой, весь вспыхнув, мне сказал:

«Не думай, что мы все безбожники такие!
Мы терпим ту же казнь, но за вины другие,

Хоть выше кары нет, как чувствовать весь век,
Что об руку с тобой есть зверь, не человек!»

«За что ж, – спросил я, – ты страдаешь, отрок милый?»
– «О, юности моей потерянные силы!

Как почки сочных роз, вы сгибли не цветя! –
Воскликнул он. – Я был почти еще дитя,

Почти по слухам знал отечества я раны,
И – дети – строили безумные мы планы!

Но в детском лепете был слышен правды глас, –
И вот-с злодеями сравняли казнью нас!»

«Несчастный!» – я вскричал, ушам не доверяя
И жаркие к нему объятья простирая, –

Но сторож с важностью меня отсторонил
И, перепуганный, вкруг взоры обводил;

Старик же за руку схватил меня тревожно.
«Что ты? – он закричал. – Что ты, неосторожный!

Несчастье ближнего прилипчивей чумы!
О, горе нам теперь! погибли оба мы!»

И, судорожно сжав мне руку, он стрелою
Помчался в ужасе, влача меня с собою.

Я падал, я стонал, а он вопил: «Беги!» –
Как будто гнали нас незримые враги.

Вот город кончился, вот поле вкруг глухое,
А всё в ушах «беги!» звенело роковое,

«Беги!». Но скоро я упал, изнеможен,
Вцёпяся в спутника, но гневно рвался он…

Так утопающий товарища хватает,
Который сам терять уж силы начинает

И в ужасе, презрев несчастного мольбу,
В богопротивную вступает с ним борьбу…

Но миг – и вырвался вожатый мой и скрылся…
Широкий горизонт вкруг мраком обложился…

В тупом бессмыслии глядел я, как исчез
Последний лоскуток лазуревых небес,

И показалось мне, что бог во глубь эфира
Уходит, отвратя лицо свое от мира,

А сумрачный Князь Тьмы, с тиарой на челе,
Победно шествует владыкой по земле,

И с ним его сыны, как псов голодных своры,
Трибуны и жрецы, клеветники и воры…

И вот уж с грохотом тяжелых колесниц
Всё ближе визг и вой… Я пал на землю ниц,

Слова младенческих молитв припомнить тщился
И только «Отче наш» сказал – и пробудился.

Песнь четвертая

С тех пор прошли года… Обманут верой страстной,
Я в жизни изнемог… Сбылся мой сон ужасный!..

Повсюду пламенным мечтам моим в ответ
В судьбах народов я читал: «Надежды нет!»

С презрением в душе к бессилью человека,
Все боли разделив обманутого века,

Равно я поражал насмешкою своей
И веру стариков, и страстный пыл детей.

Сомненье стало мне и гордостью, и мукой,
И им кичился я над чернью близорукой.

Лишь тот, кто слышал раз, как, падая, стучит
Земля о хладный гроб, где труп любезный скрыт,

Поймет, как тяжело душе, в порыве к благу,
С горячей верою, терять на жизнь отвагу;

Поймет, как тяжело, стуча рукою в грудь,
В отчаяньи стонать: «Всё тщетно! Кончен путь!

Нет! с жизнью нечего мне больше лицемерить,
В ней нечего любить, и не во что в ней верить!»

Болящею душой в забвеньи потонуть
Хотелось мне, и вот опять я вышел в путь…

Дохнуть мне воздухом пустынных мест хотелось,
Где сладко некогда мне думалось и пелось…

Я шел – и каждый миг ясней мне образ был,
Каким я тот же путь когда-то проходил.

Тот образ точно шел теперь со мною рядом,
Как мальчик с старцем, то допрашивая взглядом

Иль словом старика, то мчась за мотыльком,
То лепеча с собой бог ведает о чем.

И душу умилил мне спутник мой незримый,
Святым неведеньем и верою водимый.

Вон церковь вдалеке – и он свернул с пути
Туда вечерние молитвы принести;

Колодезь – там стоит крестьянка молодая,
Толпятся овцы вкруг, у пойла ожидая, –

Он деву мысленно Ревеккою зовет.
Там жатва: труд кипит, сверкает серп, и вот –

Из книги Руфи стих, как рожь, благоуханный,
Твердит он, запахом колосьев обаянный…

И вот на рубеже лесов и гор родных
Благословенный сон коснулся вежд моих.

Мне снилось: сквозь туман ищу я всё дорогу,
Но вот густая мгла редеет понемногу;

Долина чудная открылась предо мной,
Сады цветут вдоль гор, алеющих зарей;

Озера розовым вдали сияют блеском,
И воды нежат слух, как арфы, звучным плеском.

Прохладный ветерок на голову и грудь
Порхнул мне, и едва я им успел дохнуть,

Как вижу – предо мной та Муза, что слетала
Ко мне в те дни, как мать нам Библию читала,

И та же у нее звучала песнь в устах,
И в этой пеоне всё, как в утренних лучах,

Дышало свежестью – святые сердца грезы,
Молитвой тихою исторгнутые слезы,

И счастья, и добра высокий идеал…
И, слушая ее, я тихо зарыдал.

Она ж мне ласково: «Мечтатель одинокий!
Как смертный, как слепец свершил ты путь далекий!

Из жизни мира ты единый видел миг:
Его не обнял ты и смысла не проник!

Последуй же туда, где смертных суд смолкает».
И вот – небесная мне руку простирает,

И, как две горлицы, теряяся в лучах
Златого утра, мы помчались в небесах.

В странах заоблачных полет наш удержала
Она и молча вниз рукой мне указала.

Святая на земле царила тишина.
Я жадно узнавал, где город, где страна,

В которых я бывал, где тщетно тратил силы,
Где лучших сверстников оплакивал могилы…

Но – чудо! Города, которые кляня,
В слезах отчаянья навек, покинул я,

В которых, думал я, всё гибнет без возврата
От беззакония, слепотства и разврата, –

Блистают и цветут! На всем печать труда!
Как чайки к ним плывут крылатые суда…

Вон слышны молотов удары, вздохи машин,
И рог пастушеский, и песнь с лугов и пашен,

И, изумлением проникнут, я спросил:
«Какой же это мир? Откуда столько сил?

Вот край. Он сдавлен злом, но рвется жизнь отвсюду,
Как сочная трава сквозь каменную груду.

А это что?.. Смотри: там люди строят храм…
Ужель то зодчий их?.. Да, точно!.. То он сам!..

Его я видел раз… он был тогда ужасен!..
Как он задумался! Как силен! Как прекрасен!..»

Она ж: «На время дух пытливый усмири.
Я трепещу сама. Все силы собери,

Как бы готовяся на подвиг чрезвычайный…
Я подыму покров теперь с великой тайны».

И вот, клубясь, с земли промчался фимиам,
Как в арфе струнный гул, послышалося нам,

Что звуки носятся по горнему чертогу.
И Муза: «То летят мольбы народов к богу!

Внимай!» И, трепеща, в мольбах земных племен
Услышал я слова: «Отец! ты совершен, –

Да будем, яко ты, и мы все совершенны!»
Тут точно с глаз моих покров совлекся тленный,

Но Муза мне: «Молись от сердца полноты!
Пред человечеством глубоко грешен ты.

Знай, к свету жизнь его стремится шагом твердым.
В ней страсти розные звучат одним аккордом.

И слышит полноту и мощь его лишь бог.
Мысль не проходит мир без жертвы и тревог,

И зло в руке творца есть жезл вождя железный,
Вам указующий на пропасти и бездны.

Ты человечества таинственный удел
Лишь жизнью смертного измерить захотел…

Нет, поколенья в нем, события и люди –
Как цвет один, как мысль, как вздох могучей груди.

Идет она вперед, безмолвно, как судьба,
Ступает на цветы, ступает на гроба,

Упадших жертв в среде своей не замечая,
То руша, то творя и каждый миг мужая…

Безумец, подыми в веселии чело!
В самом в нем сила есть, врачующая зло!

Там грянет вдруг она торжественным ударом:
Войной, и ужасом, и кровью, и пожаром;

Здесь – всходит, как заря, в предызбранных мужах,
Нередко с царскою порфирой на плечах…

Ты плачешь… То слеза любви и умиленья!..
Но вижу я в тебе еще одно сомненье.

Как созерцаньем звезд, ты мыслию одной
О человечестве подавлен и с тоской

Ты мыслишь: что же ты в безгранном этом море?
Былинка, прах, ничто? Что труд твой? Слезы, горе?

Из малых капель слит могучий океан:
Так с человечеством, о смертный, ты слиян!

Ты – часть его, ты – луч единого светила!
Твой жребий с ним один, в тебе одна с ним сила!

Стремися лучшим быть, трудись, иди вперед –
И веруй: чистый труд во благо всех идет…

И ты, певец, блажен, – блажен, что знал страданья!
Ты утвердишь на них души своей созданья!

Терновый путь ведет певца до высоты,
Откуда ясен мир, – ее достигнул ты,

И пусть из царства зорь, из мира благовоний,
И вечной юности, и света, и гармоний

На землю падает святая песнь твоя,
Как в знойный день роса, свежащая поля,

Как лучшей жизни весть, как пенье вольной птицы,
Мелькнувшей узнику в отверстии темницы.

Блаженством чистых слез смягчив сердца людей,
Та песнь их возродит для новых, лучших дней…»

О, речи чудные!.. И я впивал их жадно,
Как нива в засуху впивает дождь отрадный…

Мой жребий просиял. Мгновенно новый свет
Мне разом озарил событья многих лет…

Как шум незримых вод; в грядущем в то мгновенье
Почуял я тоску и радость вдохновенья…

И, полн восторга, в путь я снова поднялся…
И вот – они шумят, родимые леса!

Вот старых лип верхи, и вот, меня встречая,
Визжит домашний пес… Вот дом, вот мастерская,

И у треножника сидит седой старик
И пишет, прослезясь, Скорбящей Девы лик.

Знакомым голосом встревожен, кисть бросает…
от с воплем мать бежит, смеется и рыдает,

И к сердцу жмет меня, и шепчет в тишине:
«На горе ты рожден… но тем и мил ты мне!»

<1855>
Петербург
Корвет «Баян»
1856–1858