«Ещё Петербург» В. Маяковский

В ушах обрывки теплого бала,
а с севера – снега седей –
туман, с кровожадным лицом каннибала,
жевал невкусных людей.

Часы нависали, как грубая брань,
за пятым навис шестой.
А с неба смотрела какая-то дрянь
величественно, как Лев Толстой.

1914 г.

Анализ стихотворения Маяковского «Ещё Петербург»

Уже в ранних творениях автора возникает определенная модель столичного пейзажа: контрастные черно-белые зарисовки с красными акцентами. Подобное колористическое решение символизирует диссонансы буржуазного общества, передает его бездушную, корыстную, вульгарную суть. От уродливого городского «адища» не скрыться в уютном приватном мирке: дисгармоничная атмосфера проникает в каждый из маленьких «адков» вечерних окон.

С появлением антивоенной темы в урбанистических картинах Маяковского усиливаются мотивы предчувствия катастрофы. Истерические возгласы «белых» матерей отчаянно взывают к «орущим» о победах патриотам, упрашивая одуматься и остановить бойню.

Небольшое произведение 1914 г. открывает акустический образ: лирическому субъекту слышатся отголоски бальной музыки. Отдаленно звучащая мелодия характеризуется осязательным эпитетом «теплый», который контрастирует с холодом утренней мглы. Главным персонажем первого четверостишия становится персонифицированный образ тумана – таинственного, плотного, снежно-седого. Автор олицетворяет свойство природной реалии скрадывать предметы и фигуры людей, ассоциируя это качество с повадками людоеда, зловещего героя сказок. Отталкиваясь от общего признака, поэт наделяет образ тумана чертами и действиями, присущими каннибалу: «кровожадным лицом» и способностью употреблять в пищу человеческое мясо.

Другой визуальный образ, уличные часы, дополняются неожиданным сравнением с «грубой бранью». Связь между пейзажной деталью и тропом подкрепляется лексической анафорой, представляющей словоформы глагольной пары «нависать» – «нависнуть».

К финалу стихотворения нарастают пренебрежительные иронические интонации, продиктованные нигилистической позицией лирического субъекта-футуриста. В заключительном эпизоде ключевую позицию занимает олицетворенный образ «какой-то дряни» – намеренно сниженный, неопределенный, изображенный подчеркнуто небрежно. Обозначены лишь место существования объекта и его способность «величественно» взирать на происходящее внизу. Последнее качество позволило автору включить в текст язвительное сравнение неясной природной реалии с чертами портрета Льва Толстого, входящего в число классиков, творчество которых футуристы провозглашали устаревшим, непонятным, тематически ограниченным.