«Кричат перепела, трещат коростели…» А. Фет

* * *

Кричат перепела, трещат коростели,
     Ночные бабочки взлетели,
И поздних соловьев над речкою вдали
     Звучат порывистые трели.

В напевах вечера тревожною душой
     Ищу былого наслажденья –
Увы, как прежде, в грудь живительной струе!
     Они не вносят откровенья!

Но тем мучительней, как близкая беда,
     Меня томит вопрос лукавый:
Ужели подошли к устам моим года
     С такою горькою отравой?

Иль век смолкающий в наследство передал
     Свои бесплодные мне муки,
И в одиночестве мне допивать фиал,
     Из рук переходивший в руки?

Проходят юноши с улыбкой предо мной,
     И слышу я их шепот внятный:
Чего он ищет здесь средь жизни молодой
     С своей тоскою непонятной?

Спешите, юноши, и верить и любить,
     Вкушать и труд и наслажденье.
Придет моя пора – и скоро, может быть,
     Мое наступит возрожденье.

Приснится мне опять весенний, светлый сон
     На лоне божески едином,
И мира юного, покоен, примирен,
     Я стану вечным гражданином.

1859 г.

Анализ стихотворения Фета «Кричат перепела, трещат коростели…»

В фетовскую лирику второй половины 50-х гг. XIX в. привносятся пессимистические мотивы. Ночной пейзаж, доминантой которого становится яркий костер, вызывает тревогу. Сравнение ельника со сборищем «пьяных гигантов» усиливает диссонанс, а «лениво и скупо» освещенный день не только свидетельствует о подавленном настроении лирического «я», но указывает на безнадежность, бесперспективность жизненного пути. Тема ожидания смерти, которая развивается в стихотворении «О нет, не стану звать утраченную радость…», трактуется как избавление от земных страстей, желанный переход «на лоно вечности».

Герой на пороге осени жизни – произведение 1859 г. продолжает философские размышления о конечности земного бытия. Поэтический текст открывается природной зарисовкой, главными деталями которой становятся образы птиц. Логично, что пейзаж организован преимущественно акустическими доминантами, связанными с пернатыми: крик, треск, «порывистые трели». Единственным, но динамичным и ярким визуальным ориентиром служит полет ночных бабочек.

Второй катрен посвящен впечатлениям лирического «я», которые вызваны наблюдением за природой, живущей предчувствием скорой осени. Герой фиксирует тревожные изменения в собственном мироощущении: созерцание пейзажа не приносит былого удовольствия, не вызывает прилива бодрости и вдохновения.

В третьей строфе рождается закономерный вопрос об итогах жизни, мучащий постаревшего героя. Его удел незавиден: критика прожитых лет беспощадна, и под стать ей прогноз, определяющий судьбу остатка земных дней. Строгая оценка прошлого, обозначенная метафорической конструкцией «горькая отрава», дополняется мыслями о безрезультатных муках и грядущем одиночестве.

Во второй части общая тональность стихотворного текста изменяется, и эти перемены связаны с мотивом молодости. Постаревший герой-поэт противопоставляется образу юношей. Они со снисходительной улыбкой смотрят на чудаковатого пожилого человека, определяя его «непонятную» тоску как еще одно проявление возрастных странностей.

Лирический субъект обращается к молодежи с призывом наслаждаться потоком жизни, наполненным верой, любовью и честным трудом. Тема старения совершает неожиданный разворот, снимая антитезу: герою суждено не медленное угасание, а «возрожденье» и юность души. Финал демонстрирует торжество оптимистических интонаций. Земная кончина представляется «весенним, светлым» сновидением, в котором душа наделяется новым статусом «вечного гражданина».